Чемберлен основания 19 столетия. Эссе о людях

Хаустон Стюарт Чемберлен (1855– 1927) – политический философ-германофил английского происхождения. С 1870 г. поселился в Германии (и в 1916 г. натурализовавшийся). Большой поклонник Вагнера и с 1908 г. его зять.

Чемберлен заимствовал многие идеи Гобино и развил их.

Ключевым мотивом в сочинениях Чемберлена было восхищение «героическим тевтонским духом». Им пропитаны и ранние его труды, посвященные Вагнеру («Заметки о Лоэнгрине», 1892; «Драма Рихарда Вагнера», 1892; биография композитора, 1895), и более поздние произведения, в которых он развил свою расистскую концепцию («Основы девятнадцатого столетия » (В 2-х т., 1899); «Арийское миросозерцание » (1913); «Раса и личность » (1925)).

Идеи Чемберлена пользовались в Германии такой широкой популярностью, что:

Во время Первой мировой войны Чемберлен прослыл «придворным антропологом кайзера»,

А при национал-социалистическом режиме обрел статус «народного мыслителя» и «провидца Третьего рейха».

Его главный труд – «Основы девятнадцатого столетия» (многократно переиздавался). Эта работа выдвинула Чемберлена в число крупнейших теоретиков расизма и антисемитизма первой половины XX в. В этой книге он попытался переписать всю европейскую историю под углом зрения ее расовой «подоплеки».

Теория Чемберлена:

Между расами существуют непреодолимые биологические и интеллектуальные различия. Биологические различия, с его точки зрения, первичны, а интеллектуальные – производны от них. Трактуя эти различия как «закон природы», он утверждал, что высшие достижения духа возможны «только при определенных расовых условиях».

На вершине расовой иерархии Чемберлен, как и Гобино, располагал «арийскую» расу, или «нордический тип» . Наиболее чистыми «арийцами» он, тоже следуя Гобино, провозглашал «тевтонцев ». Но если у Гобино под «тевтонцами» понимались древние германские племена, то Чемберлен эту категорию осовременил:

· если Гобино обнаруживал остатки «тевтонцев» во французской аристократии, то Чемберлен отождествил их с немцами;

· и, соответственно, если в версии Гобино «ариец» был среднего роста, слегка смуглым и с темными волосами, то в версии Чемберлена он превратился в «высокого белокурого долихоцефала», образ которого к тому времени был популяризован Ницше.

Считая арийскую расу единственным «творческим элементом» в истории, Чемберлен испытывал определенное затруднение в связи с тем, что многие великие творцы европейской культуры не были «высокими блондинами». Для выхода из этого затруднения он разработал собственную «рациональную антропологию», позволившую ему включить в число «подлинных тевтонцев» некоторых великих брюнетов (Данте) и «широколицых» (Лютер).

Арийцы , согласно Чемберлену, наиболее интеллектуально одарены, предрасположены к культурному творчеству. Это «раса господ», несущая культуру и цивилизацию низшим расам. Низшие расы «не приспособлены к культурной работе»; их роль в лучшем случае состоит в воспроизводстве существующей культуры, в худшем – сугубо деструктивная.

По мнению Чемберлена,расцвет всех цивилизаций определялся влиянием германских племен, а упадок – их смешением с другими расами. Так, упадок Римской империи рассматривался им как результат «расового скрещивания», а подъем культуры во времена Возрождения и Реформации – как прямое следствие «тевтонского лидерства». С этих позиций в книге «Основы девятнадцатого столетия» была расистски переосмыслена вся европейская культура.

Чемберлен Х.С. Основания девятнадцатого столетия / Вступ. ст. Ю.Н. Солонина; пер. Е.Б. Колесниковой. В 2 т. СПб.: Русский Миръ, 2012. Т. 1. 688 с.; Т. 2. 479 с.

Я никакой не ученый, а мирозритель (Weltschauer ).
Х.С. Чемберлен

Есть книги с настолько устойчивой репутацией, что мы судим о них, не читая. Есть слова, которые мы употребляем, не задумываясь о том, что они означают. Если первое сочетается со вторым, то мы надежно защищены от всякой возможности понимания.

Примером подобного рода являются «Основания…» Чемберлена: всем известно, что это один из ключевых текстов в интеллектуальной истории нацизма, все знают, что это одна из главных книг расовой теории, упоминаемая обычно следом за Гобино. Каждый образованный человек, прочитавший пару-тройку книг по истории нацизма и какую-нибудь биографию Гитлера, например Иоахима Феста или Алана Буллока, знает о преклонении фюрера перед Чемберленом - причем двойственным, во-первых, как перед ключевой фигурой в байретском движении и, во-вторых, как автором пресловутых «Оснований…». Чуть поднапрягши память, мы вспомним знаменитое посещение Гитлером Чемберлена, где последний дал фюреру свое духовное благословение, - и, затем, похороны Чемберлена в 1927 году, на которые приехал Гитлер, проводившиеся по нацистскому сценарию: «перед катафалком <…> несли огромную свастику. Над процессией реяли черные флаги, а вокруг гроба шли бравые штурмовики. Они же обеспечивали и охрану шествия» (т. 1, с. 175–176).

В этих расхожих и готовых образах все верно - равно как и расхожие рассуждения о фашизме и нацизме во многом воспроизводят uzus ’ы, функционировавшие еще в 1920-е - 1930-е годы. Однако, как и в случае с расхожими словами о «фашизме» и «нацизме», разговор утрачивает всякую конкретность - и тем самым смысл, отсылающий к обозначенному предмету разговора. Ведь когда сейчас мы говорим о «фашизме», то, как правило, мы говорим о чем угодно, кроме как о самом историческом феномене, обозначаемом данным термином, и речь наша много говорит о наших эмоциональных оценках, о том месте в интеллектуальной политической диспозиции современности, которое мы занимаем или стремимся занять, - но никак не о прошлом, с которым формально должны вроде бы соотноситься наши слова.

Отсюда необыкновенная ценность обращения к первоисточникам. Если мы боимся подобных текстов (достаточно вспомнить истерические реакции на переводы Юнгера, Шмитта, Фрайера), то тем самым мы не защищаем себя от того феномена, который нас пугает, - напротив, оставаясь неизвестным, он остается не опознанным в нашем интеллектуальном пространстве: нацизм для нас, например, выступает в обличии расхожих образов, не узнаваемый в иной аранжировке: он оказывается в нашем сознании стилем, а не явлением. Запрещая себе говорить и думать - или требуя, чтобы всякая мысль сопровождалась бесконечным рядом спасительных оговорок и заверений в осуждении «нацизма», «фашизма» и т.д., мы демонстрируем табуированные слова и закрепленные практики должного речевого поведения, не осознавая (или, скорее, не давая себе осознать - избавляя себя от сложности проблемы), что то самое явление, от которого мы стремимся дистанцироваться, не допустить и т.п., может существовать в ином обличии.

Для начала текст Чемберлена представляется удивительно знакомым, неиндивидуальным, являя собой типичный образчик высоколобой эссеистики уже подступающей эдвардианской эпохи, эпохи Вильгельма II и последнего корпуса Хофбурга, строительство которого завершится как раз за несколько лет до конца Австро-Венгрии. Стилистически - это кофе «Мария-Терезия», сладковато-горький, пьянящий, целое кофейное сооружение, которым возможно наслаждаться лишь в атмосфере венского блаженства - эпохи декаданса, когда всем понятно, что «так дальше продолжаться не может», но пока это продолжается - это прекрасно, и в первую очередь для тех, кто провозглашает неизбежность катастрофы.

Правильное понимание требует определиться с жанром работы: «Основания…» - это огромное, более чем тысячестраничное эссе, а позиция автора - позиция дилетанта, поскольку охватить такой круг вопросов и создать историческую панораму более чем двух тысячелетий невозможно с претензией на профессионализм. Задача для него - не описать детали, а обозначить общие контуры, создать общую панораму, причем из перспективы настоящего:

«Моя цель не летопись прошлого, но освещение настоящего» (т. 2, с. 203).

Это не история - это поиск оснований современности, где прошлое используется для прояснения настоящего, в свою очередь делающего понятным прошлое, которое переосмысляется сквозь призму того, что считается его результатами.

Чемберлен получил великолепное естественно-научное образование, был автором ценной работы по физиологии растений и близко общался с целым рядом выдающихся биологов своего времени: его представления о физической антропологии - отнюдь не странные рассуждения маргинала, а, скорее, попытка вольного теоретизирования в духе эпохи, с ее расхожими представлениями о пластичности человеческой природы, об ускоренности культурного, социального в биологическом, причем понимания, не лишенного известной гибкости. В отличие от предшествующих расистских теорий, Чемберлен мыслит расу не как нечто, существующее изначально («чистая раса»), которое в последующей истории либо разлагается, либо сохраняется в своей «чистоте» (а, точнее, поскольку ничто не может сохраняться вечно, лишь разлагается с меньшей скоростью), но как то, что возникает и исчезает:

«С ограниченной, неверной точки зрения Гобино это не имеет значения, так как мы только быстрее или медленнее погибаем. Еще более ошибаются те, кто, казалось бы, возражают ему, но при этом делают то же самое гипотетическое предположение о первоначальной чистой расе. Но кто изучил, как в действительности возникает благородная раса, знает, что она может вновь возникнуть в любое мгновение, это зависит от нас. Здесь наша высокая обязанность перед природой [выд. нами. – А.Т. ]» (т. 1, с. 420–421).

«Раса» в понимании Чемберлена не предполагает даже с необходимостью кровное родство - он склонен принимать данную гипотезу, однако, сопровождая ее следующими оговорками:

«Я даже не постулирую кровное родство, я не забываю о нем, но слишком хорошо сознаю необычайную запутанность этой проблемы, слишком четко вижу, что истинный прогресс науки здесь преимущественно заключался в раскрытии нашего невежества и недопустимости всех предыдущих гипотез, чтобы захотеть сейчас, где замолкает каждый настоящий ученый, продолжать строить новые воздушные замки. Мы столкнулись с родственным духом, родственным настроем, родственным телосложением, этого достаточно. У нас в руках нечто определенное, а так как это не определение, а нечто, состоящее из живых людей, то я и отсылаю к этим людям, к истинным кельтам, германцам и славянам, чтобы понять, что такое “германское”» (т. 1, с. 557–558).

Имя Хаустона Стюарта Чемберлена /1855-1927/ вызывает - даже у тех, кто не путает его с Остином Чемберленом /"сидел на пушке"/ и Невилем Чемберленом /"мюнхенский сговор"/ - требуемую реакцию: в мозгу загорается "красный сигнал опасности". Конечно, формально дело обстоит немного сложнее: с именем X.С.Чемберлена ассоциируются некие понятия - "расовая теория", "германизм", "антисемитизм", "религиозный имманентизм" - бывшие в ходу при изложении его идеи уже в начале века и придающие нашей реакции как бы осмысленный характер. Но на деле и эти понятия играют роль тех же сигналов, призванных пробудить, не нашу мысль, а "чувство опасности". Это чувство и должно подменить знание и понимание творчества мыслителя, написавшего, кроме "Оснований 19-го века" /двухтомного исследования генезиса европейской цнвилизации. столь же капитальные труды о Канте и Рихарде Вагнере, ряд религиозно-философских книг /"Слово Христово", "Арийское мировоззрение" и др./ и множество работ социально-политического характера /среди них особенно актуальной остается его книга "Демократия и свобода"/".

Цель моих заметок - не в том, чтобы убедить читателя "переключить светофор" с красного на зелёный при встрече с именем X.С.Чемберлена. Вообще, культура как препирательство о том, какой свет, красный или зеленый, должен загораться в мозгу при произнесении тех или иных слов и имён - имеет, на мой взгляд, скорее, клинический, чем духовный интерес. Настоящая задача культуры, всеми, казалось бы, признаваемая, но далеко не всегда решаемая - прорыв от слова к смыслу, а ещё точнее, к духу, который творит все идеи и смыслы. Ниже я могу только попытаться описать в самых общих и скупых чертах те духовные смыслы, которые открылись мне в творчестве Х.С.Чемберлена.

"Кто принимает всерьёз завет: познай самого себя, - писал Чемберлен в самом начале своей главной книги --- тот, рано или поздно, приходит к познанию того, что его бытие, по крайней мере, на девять десятых не принадлежит ему самому". Человек - это "наследник"/dег Erbe/ в самом полном, охватывающем весь состав его бытия, смысле. Наследие /das Erbe/- ключевое слово в концепции Чемберлена: и можно было бы просто сказать, что "наследие" - это совокупность физических и духовных констант, переходящих от поколения к поколению, если бы при этом не упускалось из виду нечто важное, если не главное. Наследие, как постоянно подчеркивает автор "Оснований" , не может - или может только в очень ограниченной степени - передаваться "автоматически", без нашей воли к преемственности. Если утрачивается сознание содержания и смысла наследия, если наследие перестает быть формирующей жизнь, творческой силой - оно не просто "лежит без употребления", но идет на убыль и, в конечном счете, погибает. "История - говорит он чугь ниже - это лишь такое прошлое, которое продолжает жить, оформляя сознание человека". Поэтому "историческая память" является для Чемберлена, прежде всего, творческим актом, актом самопознания и самоопределения одновременно: утрачивая способность совершать этот акт, мы утрачиваем и свое прошлое, и свое будущее - "кто ниоткуда, тот никуда".

Не удивительно, что Чемберлен решительно отвергал /как ""фантастическое"/ учение А.Гобино о расе как о чем-то от века данном, что необходимо только оберегать от смешения, как о неком фатальном наследии /хотя и очень высоко оценивал сам факт постановки вопроса о значении расы французским мыслителем/. И дело не только в том, что раса есть нечто существенно динамичное и пластичное, что "благородная раса не падает с неба, она лишь постепенно становится благородной". Будучи твердо убежден в огромном значении биологического субстрата духа, в нашей обязанности понимать те условия, которые накладывают на развитие человека "простые и великие законы, которые охватывают и оформляют всё живое", Чемберлен видел в этом субстрате все-таки именно средство, а не цель, условие, а не сущность человеческого бытия. "Индивидуум может достичь полного и благородного раскрытия своих задатков только при наличии определенных условии, которые суммируются в слове "раса"" - писал он, но сами эти задатки имеют существенно метафизический, а не физический смысл. Надо удивительно предвзято и выборочно прочесть "Основания", чтобы не заметить этого коренного убеждения автора в абсолютной ценности "метафизического", того, что скрывается в глубине души. Впрочем, обвинение в "имманентизме"/ то есть в акценте на внутреннем, духовном/, странно соседствующее с обвинением в "расизме"- отражает именно непонимание его основной мысли, скрытое за броскими ярлыками. Старательно не замечают при этом и того, что Чемберлен упрекает иудаизм именно в том, что тот заставил мораль и религию служить идее "расовой чистоты"; но об этом чуть позже.

При всём значении, которое имели для Чемберлена данные антропологии, этнографии и т.п., главное значение для него имеет проникновение в "глубину души", в её духовную основу, - что и демонстрирует приведенный ниже фрагмент его книги.

По сути, одна черта духовной организации славянских народов подмечена Чемберленом и сопоставлена с такой же чертой кельтов и германцев - стремление выделить, этически продумать и эстетически оформить те моменты национальной истории, которые связаны не с торжеством нации, а с её поражением. При этом, как было отмечено, Чемберлен не знал, по-видимому, памятника, наиболее убедительно подкрепляющего его взгляд - "Слово о полку Игореве". Не славная победа, одержанная несколькими десятилетиями раньше Владимиром Мономахом над теми же половцами /на реке Сальнице/ - победа, слух о которой дошёл, по словам летописца, "до самого Рима" - но жалкое поражение ничем другим не замечательные удельных князей стало источником поэтического вдохновения и нравственных раздумий необычайнои глубины и силы. "Только через трагическое читаем мы в "Основаниях" - получает история своё чисто человеческое содержание": но существо этого "чнсто человеческого содержания" заключается не в несчастье как таковом /и тем более не в мазохистском смаковании своего несчастья, не в позе "вечно обиженных"/", но в том самоочищении и самоуглублении, которое может совершить - через несчастье человеческий дух, идёт ли речь о современниках события или об их потомках. И ещё - именно духу арийских народов открывается, по мысли Чемберлеиа, внутренняя связь темных побед и тёмных поражений /"вдумаемся и мы в этимологию древнеславянского слова "победа"/, открываются важнейшие нравственные императивы: милосердия и прощения даже злейших врагов как собратьев по беде, открывается путь к христианской этике...

Вторая часть фрагмента, посвящёниая серьёзному и независимому отношению славян к своему религиозному наследию, опасаюсь, не будет до конца понята читателем, не знакомым с общей исторической концепции "Оснований". Попытаюсь изложить её хотя бы схематично.

Древний мир Средиземноморья был, по убеждению Чемберлена, теми "старыми мехами", которые уже не были способны принять "новое вино христианства", при этом он в равной мере причислял к этому миру и императорский Рим эпохи упадка, и иудейство, и "расовый хаос" народов, населявших Грецию, Малую Азию и Египет. "Новыми мехами" для духа христианства стали германцы – “под этим именем - пояснял Чемберлен на самых первых страницах книги - я соединяю различных членов одной великой североевропейской pacы, идёт ли речь о германцах в узком, тацитовом смысле слова, или о кельтах, или о подлинных /echte/ славянах”.

Основное содержание истории "после Христа" составляет борьба лих народов против тех влияний, которые исходили от "древнего мира", влияний не столько прямых /после распада этого мира/, сколько оказываемых через идеи и учреждения. "Имперская идея" Рима *, космополитический, анациональный и аморальный "синкретизм" греко-сирийского ареала, религиозный материализм и религиозная нетерпимость иудаизма вот те разнородные "идеологические" элементы, которые стремились проникнуть в становящийся организм нового христианского общества. Основной драматизм этого становления заключался, но мнению Чемберлена, в том, что римско-католическая Церковь, призванная быть носительницей христианского идеала, усвоила от древнего мира наиболее опасные элементы его наследия: идею всемирного господства, враждебность к национальной самобытности, иудейскую нетерпимость к любой форме инакомыслия, и в итоге встала на путь принуждения в вопросах религии - "compelle intrare" /"заставь войти" в Царство Божие/.

Напротив, германские народы стремились утвердить то, что является подлинной сутью христианства: принцип свободной веры, неотделимый от нравственного и мистического содержания религии. Здесь следует уточнить важный момент, поскольку замечания Чемберлена о богумилах могут быть истолкованы в смысле отрицания мистической стороны христианства, связанной с таинствами. Но такое истолкование было бы совершенно неверным. Чемберлен отрицал дух формального ритуализма и мелочной обрядности /восходящей, по его мнению, опять-таки к иудаизму, где ритуал подменяет живое чувство трансцендентного/, тогда как мистическая в настоящем смысле слова /то есть выходящая за пределы опыта/ сторона христианства является для него важнейшей. Именно мистическое и метафизическое в христианстве более всего созвучно религиозному духу германских народов, выраженному в их дохристианской мифологии. Миф не есть "выдумка", противоположность "факта", но символическое выражение его внутреннего метафизического смысла: в свою очередь "мистика это мифология, продуманная в обратном направлении, от символического образа к внутреннему опыту невыразимого". Поэтому Чемберлен решительно отвергает "демифологизацию" христианства /провозглашённую либерально-протестантской теологией/ как возврат к историко-хронологической религии иудаизма, с её предельной метафизической скудостью, с тем, что Ренан метко определил как "вечную тавтологию: Бог есть Бог".

Борьба за метафизическую сущность религии - это, одновременно, борьба за свободу веры, за право каждой личности на свободное постижение религиозною идеала. В христианстве свобода связана с самим существом религии, так как "посредством христианства каждый отдельный человек получил ценность, которая ни с чем не соизмерима и о которой никогда прежде не подозревали". Индивидуализм X.С.Чемберлена, - а именно так он чаще всего определял своё мировоззрение - был, однако, слишком не похож на ходячий индивидуализм либерально-позитивистского толка: одним из первых Чемберлен подчеркнул, что прежде, чем возникла необходимость освободить личность от гнета конфессиональной узости и нетерпимости, эта личность была создана христианством,

И, наконец, индивидуализм, а точнее, персонализм Чемберлена был теснейшим образом спаян с его почвенничеством. Смысл этой спайки не доступен либерально-позитивистскому мышлению: к сожалению, сегодня этот смысл остаётся скрытым и от большинства наших отечественных "почвенников". Двуединство нации и личности определяет всю логику чемберленовской мысли, логику - повторим ещё paз - непонятную тем, кто в самом слове "нация" /народ, раса и т.д./ видит покушение на личность, по также и тем, кто не понимает, что именно "выработка личности, способной к свободе" составляет высшую цель национального развития, как отмечал уже не Чемберлен, а русский мыслитель Л.А.Тихомиров в книге "Монархическая государственность". "Чем богаче дух, тем многостороннее и крепче его связи с тем, что составляет его субстрат, происхождение, породу" - это убеждение автора "Оснований" было на несколько десятилетий раньше ясно выражено такими русскими почвенниками-персоналистами, как А.Григорьев и Страхов.

Избегая какой-либо упрощенной субординации в двуединстве "личность - нация", Чемберлен указывает, однако, на решающее обстоятельство: Бог воплотился не в нации /и не в "человечестве"/, а в отдельном человеке Иисусе. "Здесь - в личности Христа - настоящий центр мировоззрения Чемберлена. Не только весь ход европейской истории в течение 19-ти столетий "после Христа", но и события, далеко отстоящие от этой истории во времени и пространстве, будь то борьба Рима и Карфагена, судьба Израиля и Иудеи, противоположность браманизма и буддизма и т.д. -- оцениваются им в свете этой личности, измеряются мерой, заданной его образом Христа.

Конечно, в образе Христа, созданном Чемберленом, немало субъективного; но критики Чемберлена /и даже те авторы, кто, подобно В.В.Розанову, приветствовал "Основания"/ постоянно проходили мимо главного, так как не могли понять, внутренне пережить чемберленовской одержимости личностью Иисуса Христа: не верили всерьёз, что не отношение к немцам, евреям, римской Церкви, протестантизма и т.д., но отношение к Христу составляет ядро всех его суждений и оценок. Особенно это касается, так называемого, "антисемитизма" Чемберлена.

Собственно, отношение Чемберлена к евреям можно точно выразить словами, принадлежащими, кажется, А.С.Хомякову: "Иудей после Христа есть живая бессмыслица". Отношение Чемберлена к евреям определялось отношением евреев к Христу - не к христианской Церкви, не к христианскому учению, не к христианской культуре и т.н. а именно к личности Иисуса Христа. Выражением этого решающего отношения он считал религиозное учение иудаизма. Возникнув как попытка решить проблему национальною самосохранения путём возведения в высший принцип национальной исключительности, эта религия неизбежно пришла в столкновение с Тем, кто оказался не "спасителем нации", а Спасителем для каждого верующего в Него человека. Я потому иудаизм стал и остаётся поныне религией отверженния Христа. Не находя в современном еврействе настоящего отречения от основных принципов иудаизма /отречения, которое нельзя заменить простым конфессиональным выпадением из синагоги/, Чемберлен видел в евреях "вечно чужих" христианскому миру, тex, кто готов в любой момент истории проявить свою солидарность с любыми силами, враждебными христианству, поддержать любое шатание христианского мира относительно своего настоящего центра.

К сожалению, полноценное представление о глубине и богатстве идей, выраженных в "Основаниях l9-го века" /вызвавших в свое время ураган сочувственных и враждебных откликов, в том числе и в России/, и по сей день можно получить лишь при условии знания немецкого языка. Не сомневаюсь, что у русского читателя книга Чемберлена, даже и внимательно прочитанная, вызовет немало возражений: но не сомневаюсь и в том, что национально мыслящий русский человек не может не почувствовать глубины и актуальности многих идей и суждений, выраженных в "Основаниях". "Я хотел бы пробудить живое чувство великого нордического братства", - писал Чемберлен, ясно предчувствуя опасность братоубийства, в пучину которого были ввергнуты в 20-м веке германцы и славяне. Конечно, не все суждения Чемберлена о славянстве, а тем более о русских и России, можно считать даже приблизительно верными, иногда они звучат просто несправедливо. Но нам, русским, не привыкать обходиться без комплиментов в свой адрес; суть всё-таки не в них. Чемберлен призывал все христианские народы восстановить в себе творческую память о своих истоках и основаниях, творить своё будущее не "из ничего", а из глубины своего национального и религиозного духа. И этот призыв, от кого бы он ни исходил, нам необходимо услышать и исполнить.

Чемберлен Х.С. Основания девятнадцатого столетия / Вступ. ст. Ю.Н. Солонина; пер. Е.Б. Колесниковой. – В 2 т. – СПб.: Русский Миръ, 2012. – Т. 1. – 688 с.; Т. 2 – 479 с.

Есть книги с настолько устойчивой репутацией, что мы судим о них, не читая. Есть слова, которые мы употребляем, не задумываясь о том, что они означают. Если первое сочетается со вторым – то мы крепко забронированы от всякой возможности понимания.

Примером подобного рода являются «Основания…» Чемберлена – всем известно, что это один из ключевых текстов в интеллектуальной истории нацизма, все знают, что это одна из главных книг расовой теории, упоминаемая обычно следом за Гобино. Каждый образованный человек, прочитавший пару-тройку книг по истории нацизма и какую-нибудь биографию Гитлера, напр., Иоахима Феста или Алана Буллока, знает о преклонении фюрера перед Чемберленом – причём двойственным, во-первых, как перед ключевой фигурой в байретском движении, и во-вторых, как автора пресловутых «Оснований…»

Чуть поднапрягши память – вспомнится знаменитое посещение Гитлером Чемберлена, когда последний дал фюреру свое духовное благословение – и затем похороны Чемберлена в 1927 г., на которые приехал Гитлер, проводившиеся по нацистскому сценарию: «перед катафалком несли огромную свастику. Над процессией реяли чёрные флаги, а вокруг гроба шли бравые штурмовики. Они же обеспечивали и охрану шествия» (т. 1, стр. 175 – 176).

В этих расхожих и готовых образах всё верно – равно как и расхожие рассуждения о фашизме и нацизме во многом воспроизводят uzus’ы, функционировавшие еще в 1920-е – 1930-е гг. Однако, как и в случае с расхожими словами о «фашизме» и «нацизме», разговор утрачивает всякую конкретность – и тем самым смысл, отсылающий к обозначенному предмету разговора. Ведь когда сейчас мы говорим о «фашизме», то, как правило, мы говорим о чём угодно, кроме как о самом историческом феномене, обозначаемом данным термином, и речь наша много говорит о наших эмоциональных оценках, о том месте в интеллектуальной политической диспозиции современности, которое мы занимаем или стремимся занять – но никак не о прошлом, с которым формально должны вроде бы соотносится наши слова.

Отсюда – необыкновенная ценность обращения к первоисточникам. Если мы боимся подобных текстов (достаточно вспомнить истерические реакции на переводы Юнгера, Шмитта, Фрайера), то тем самым мы не защищаем себя от того феномена, который нас пугает – напротив, оставаясь неизвестным, он остаётся неопознанным в нашем интеллектуальном пространстве: нацизм для нас, например, выступает в обличие расхожих образов, не узнаваемый в иной аранжировке – он оказывается в нашем сознании стилем, а не явлением. Запрещая себе говорить и думать – или требуя, чтобы всякая мысль сопровождалась бесконечным рядом спасительных оговорок и заверений в осуждении «нацизма», «фашизма» и т.д., мы демонстрируем табуированные слова и закреплённые практики должного речевого поведения, не осознавая (или, скорее, не давая себе осознать – избавляя себя от сложности проблемы), что то самое явление, от которого мы стремимся дистанцироваться, не допустить и т.п., может существовать в ином обличии.

Для начала – текст Чемберлена представляется удивительно знакомым, неиндивидуальным, являя собой типичный образчик высоколобой эссеистики уже подступающей эдвардианской эпохи, эпохи Вильгельма II и последнего корпуса Хофбурга, строительство которого завершится как раз за несколько лет до конца Австро-Венгрии. Стилистически – это кофе «Мария Терезия», сладковато-горькое, пьянящее, целое кофейное сооружение, которым возможно наслаждаться лишь в атмосфере венского блаженства – эпохи декаданса, когда всем понятно, что «так дальше продолжаться не может», но пока это продолжается – это прекрасно, и в первую очередь для тех, кто провозглашает неизбежность катастрофы.

Правильное понимание требует определиться с жанром работы: «Основания…» – это огромное, более чем тысячестраничное эссе, а позиция автора – позиция дилетанта, поскольку охватить такой круг вопросов и создать историческую панораму более чем двух тысячелетий невозможно с претензией на профессионализм. Задача для него – не описать детали, а обозначить общие контуры, создать общую панораму, причём из перспективы настоящего:

«Моя цель не летопись прошлого, но освещение настоящего» (т. 2, стр. 203).

Это не история – это поиск оснований современности, где прошлое используется для прояснения настоящего, в свою очередь делающего понятным прошлое, которое переосмысляется сквозь призму того, что считается его результатами.

Чемберлен получил великолепное естественнонаучное образование, был автором ценной работы по физиологии растений и близко общался с целым рядом выдающихся биологов своего времени – его представления о физической антропологии отнюдь не странные рассуждения маргинала, а скорее попытка вольного теоретизирования в духе эпохи, с её расхожими представлениями о пластичности человеческой природы, об ускоренности культурного, социального в биологическом, причём понимании, не лишённом известной гибкости.

В отличие от предшествующих расистских теорий, Чемберлен мыслит расу не как нечто, существующее изначальное («чистая раса»), которое в последующей истории либо разлагается, либо сохраняется в своей «чистоте» (а точнее, поскольку ничто не может сохраняться вечно, лишь разлагается с меньшей скоростью), но как то, что возникает и исчезает:

«С ограниченной, неверной точки зрения Гобино это не имеет значения, так как мы только быстрее или медленнее погибаем. Ещё более ошибаются те, кто, казалось бы, возражают ему, но при этом делают то же самое гипотетическое предположение о первоначальной чистой расе. Но кто изучил, как в действительности возникает благородная раса, знает, что она может вновь возникнуть в любое мгновение, это зависит от нас. Здесь наша высокая обязанность перед природой » [выд. нами. – А.Т.] (т. 1, стр. 420 – 421).

«Раса» в понимании Чемберлена не предполагает даже с необходимостью кровное родство – он склонен принимать данную гипотезу, однако сопровождая её следующими оговорками:

«Я даже не постулирую кровное родство, я не забываю о нём, но слишком хорошо сознаю необычайную запутанность этой проблемы, слишком чётко вижу, что истинный прогресс науки здесь преимущественно заключался в раскрытии нашего невежества и недопустимости всех предыдущих гипотез, чтобы захотеть сейчас, где замолкает каждый настоящий учёный, продолжать строить новые воздушные замки. Мы столкнулись с родственным духом, родственным настроем, родственным телосложением, этого достаточно. У нас в руках нечто определённое, а так как это не определение, а нечто, состоящее из живых людей, то я и отсылаю к этим людям, к истинным кельтам, германцам и славянам, чтобы понять, что такое “германское”» (т. 1, стр. 557 – 558).

Текст Чемберлена интересен тем, что позволяет отчётливо видеть, как из консервативных и романтических представлений вырастает расовая теория. Ведь по существу всякая попытка придать расизму Чемберлена биологическую конкретику терпит неудачу – он слишком хороший биолог, чтобы придать особенное значение тем или иным конкретным критериям физической антропологии, чтобы пытаться установить прямую связь, напр., между формой черепа и расовой принадлежностью – там, где он воспроизводит подобные антропологические рассуждения, он неизменно сопровождает их оговорками, для него задача состоит не в поиске воображаемой чистой расы прошлого, вычленении её из современного «расового хаоса», но, напротив, в том, чтобы зафиксировать реально существующее, по его мнению, единство «германцев» – данное как очевидный исторический факт, и уже затем переосмыслить его биологически. Биологическое играет роль субстанциального носителя традиции, исторического единства – того, что способно вывести существование за пределы индивидуальных целей и смыслов:

«Для человеческого рода нельзя не учитывать того обстоятельства, что здесь главную роль играет моральное и умственное. Поэтому для людей нехватка органической расовой связи означает прежде всего отсутствие связи моральной и умственной. Кто происходит из ниоткуда, уходит в никуда. Отдельная жизнь слишком коротка, чтобы иметь перед глазами цель и достичь её. Жизнь целого народа была бы слишком короткой, если бы расовое единство не создавало свой определённый, ограниченный характер, если бы чрезмерный расцвет многосторонних талантов не объединялись единством рода, что ведёт к постепенному вызреванию, к постепенному созданию в определённом направлении, в результате чего одарённейший индивидуум живёт для надындивидуальной цели. <..> …Мы учимся понимать, что бы мы ни думали о causa finalis бытия, человеческий индивидуум не как отдельный индивидуум, не как заменяемый винтик, а только как честь органического целого, как часть особенного рода может выполнять свое высочайшее назначение» (т. 1, стр. 423, 424).

Раса становится телом истории: «в отдельном душа может возобладать над происхождением, здесь побеждает идея, но для массы – нет», и Чемберлен сочувственно цитирует Поля де Лагарда: «немецкое заключается не в происхождении, но в состоянии души» (т. 1, стр. 559), но вне расы это останется индивидуальным действием, частным случаем – тогда как раса придаёт этому действию плотность, оно выводит его за пределы единичного поступка или решения – через неё оно опознается, становится историческим. Таков для Чемберлена Августин (т.1, стр. 416 – 419) – его гениальность остается фактом его частной биографии, то, что было воспринято его временем – скорее противоположно сути его учения, только там, где он уклоняется от самого себя, он обретает влияние на современников. И, напротив, там, где есть раса, там из индивидуальных, зачастую безымянных действий, вырастает общий смысл – больший, чем тот, что осознаётся кем бы то ни было из его деятелей, поскольку индивидуальные усилия не растрачиваются, не погашаются взаимно, но направлены к одной, общей, надындивидуальной цели.

История, на взгляд Чемберлена, предстаёт как история становления и распада рас – их формирования, выражения расового типа – и последующего смешения. И в этом плане показательно его отношение к евреям: они для него не объект ненависти, но враг, причём враг, вызывающий уважение («хорошо видеть перед собой врага, заслуживающего уважения, в противном случае ненависть или пренебрежение могут легко омрачить суждение», – т. 1, стр. 592) – в отличие от другого врага, «хаоса народов», не имеющего своего специфического лица и выражения. Евреи становятся тем самым «идеальным врагом», на которого, по мысли Чемберлена, должны походить германцы: они воплощают собой идеальный расовый принцип и проблема в том, что тем самым они «естественным образом» оказываются врагами германцев:

«Если евреи были для нас губительным соседством, то справедливость требует признать, что они действовали согласно природе своих инстинктов и своих дарований, при этом они являют достойный восхищения пример верности самим себе, своей нации, вере своих отцов. Соблазнителями и предателями были не они, а мы. Мы сами были преступными пособниками евреев, так было и так есть ещё и сегодня. Мы предали то, что считает святым самый жалкий житель гетто, – чистоту унаследованной крови, так было раньше и так сегодня больше, чем когда-либо» (т. 1, стр. 444 – 445).

Однако если проблема германцев в том, что они не являются тем, кем являются евреи – то главным, субстанциальным врагом для Чемберлена оказывается «хаос народов», воплощением которого служит католичество, «Римская церковь». Она несёт в себе наследие Римской империи – той чистой формы, которое утратило всякое содержание, всякую творческую определённость: если борьба с евреями для Чемберлена это борьба между равными противниками, то борьба с католичеством – борьба с тем, кто отвергает сам расовый принцип. В целом все эти рассуждения по типу весьма сходны с построениями Льва Гумилёва – «Римская церковь» Чемберлена по описанию почти тождественна «химере» Гумилёва, возникающие и исчезающие в истории расы – как следствия «пассионарных толчков» и т.д.

Впрочем, стоит подчеркнуть, что обсуждение идей Чемберлена неизбежно искажает перспективу, в которой создавалась сама работа – если мы понятным образом акцентируем его «расовые идеи», в силу последующего значения и частоте ссылок на них, то для Чемберлена раса – это способ «конечного объяснения» той исторической реальности, которая ему предстоит. В самом тексте «Оснований…» рассуждениям о расах отведено сравнительно немного места – куда важнее для самого автора очертить те основные смыслы, которые лежат в основах XIX века и должны определять будущее развитие, самосознание «германцев» (под которыми Чемберлен понимает кельтов, германцев и славян).

Чемберлен был не глубоким, но чутким мыслителем – схватывая новые идеи своего времени, сочетая и перенося в новые сферы интеллектуальные наработки разных предметных областей. При этом он позволяет себе не додумывать подхватываемые им тезисы, так, например, излагая идею о несоизмеримости культур, о невозможности для одной культуры проникнуть в содержание другой, поскольку каждая их них имеет «строго индивидуальный характер» 1 – мысль, которую позже подхватит и разовьет Шпенглер; – Чемберлен не делает из этого никаких выводов, которые отразились бы на других положениях его работы, это так и остаётся частной зарисовкой, равно как эскизом, который послужит картине, созданной Шпенглером, остаётся блистательный очерк по истории математики (т. 2, стр. 212 – 214).

Чемберлен предпочитает создавать наброски – стремясь выстроить не целостную конструкцию, не очередную систему, а скорее как дилетант, с кем (в итальянском смысле) он себя соотносит, представить очерк понимания современности из истории, где важнее не отдельные положения, а возникающее ощущение целого, каждая конечная формулировка которого будет ложной, как попытка придать окончательные границы тому, что находится в становлении; в этой ситуации, по Чемберлену, важнее пояснить динамику, наметить «силовые линии», то, что служит пониманию настоящего – и для чего обращение к любому материалу, от учения о расах и скрещивании до рассуждений о музыке – лишь пример, более или менее показательный.

Знакомство со знаковым текстом своего времени, одним из ключевых текстов формирующего нацизма важно в двух отношениях: во-первых, «Основания… – не книга какого-нибудь чудака и маргинала, напротив, она совершенно типична для своего времени, будучи ярким образчиком интеллектуальной прозы рубежа веков, достаточно оригинальным, но именно настолько, насколько это и требуется для того, чтобы привлечь внимание «образованной публики». Рассуждения о расах, о биологических основаниях истории – не мысли одиночки, а расхожее представление того времени (достаточно вспомнить хотя бы Тэна с его расами как движущими силами в истории искусства или рассуждения Дарвина в «Происхождении человека и половом отборе», когда он сомневался, будет ли «негр» биологически ближе к высшим обезьянам или к англосаксу).

Успех Чемберлена связан с тем, насколько эффектно он соединяет распространенные естественнонаучные представления с традициями культуро-философских рассуждений, объединяя идеи, распространённые в культуре того времени, в единую картину – значительная часть аудитории разделяла эти идеи по отдельности, отсюда сила впечатления, произведённая их объединением.

Во-вторых, и это куда более важный вывод, нацизм, который нередко принято интерпретировать в идеологическом плане как результат творчества «полузнаек», просвещенчески объясняя недостатком интеллектуальной культуры, исторически имеет вполне респектабельную родословную – «Основания…» Чемберлена вплетены как в историю нацизма, так и в родословную, напр., последующей философии культуры или социологии знания (кстати, Шелер также любил отсылать к расовым основаниям разных типов мышления).

Иное дело, что респектабельные сейчас учения не любят вспоминать о таких деталях генеалогии. Но это в очередной раз подтверждает правоту тезиса Хоркхаймера и Адорно о неправомочности толковать нацизм как «сбой», историческую случайность, вызванную уникальными обстоятельствами – нацизм с его идеологией оказывается глубоко укоренным в самом центре европейской культурной традиции. Стигматизируя те или иные имена, создавая вычищенную схему интеллектуальной истории прошлого, мы сводим тот же «нацизм» до «казуса», события в прошлом, которое преодолено «правильным пониманием в настоящем». Табуируя подобного рода тексты, мы защищаем себя от того, что в действительности как раз не представляет опасности – от буквального повторения прошлого. Но прошлое не повторяется как таковое – табуируя темы и слова, мы реагируем на проявления, не добираясь до сути, даём оценки, опережающие понимание – и тем самым рискуем встретиться с тем, от чего бежим, лишь поменявшим своё обличье.

____________________________

1. «Одна культура может уничтожить другую, но не проникнуть в неё. Если мы начнём наши исторические труды с Египта или, согласно новейшим открытиям, с Вавилона и проследим хронологическое развитие человечества, то воздвигнем полностью искусственное здание. Потому что египетская культура, например, это полностью замкнутая индивидуальная сущность, о которой мы можем судить не более, чем о муравьином государстве» (т. 2, стр. 152).