Гоголь повесть портрет читать краткое содержание. Николай Гоголь: Портрет

Предлагаем вам познакомиться с одной интересной повестью, автор которой - Н.В. Гоголь. "Портрет", краткое содержание которого мы сегодня рассмотрим, был создан в 18 34 году.

Краткое содержание первой части

Талантливый молодой художник Чартков снимает квартиру в трущобах Петербурга. Художник очень беден, едва сводит концы с концами.

Произведение начинается с того, что Чартков заходит в лавку, где продают живопись, привезенную с биржи. Он отмечает, насколько плохо большинство работ. Художник долго рассматривает картины, а продавец уговаривает его купить что-то. Наконец Чарткову становится неловко уйти с пустыми руками, и он решает купить какую-нибудь картину. Его привлекает портрет пожилого азиата с очень живыми глазами. Чартков видит, что у художника, написавшего его, есть талант. Однако картина производит странное впечатление. Глаза старика настолько живы, что они даже разрушают гармонию портрета. Эту живость замечает не только Чартков, но и другие люди, чей взгляд падает на картину. "Глядит!" - восклицают они.

Художник отдает последние деньги за портрет и возвращается в свое бедное жилище в скверном расположении духа. Он не горел желанием покупать эту картину, но уходить ни с чем было неловко. Теперь у него нет денег на еду и на оплату ренты, а хозяин квартиры уже завтра должен прийти с квартальным, чтобы требовать денег.

Ночью Чартков видит странный сон, в котором он дважды просыпается во сне, прежде чем по-настоящему проснуться. Во сне он видит, как старик выходит из картины, садится рядом с ним и достает свертки с золотыми монетами. Старик возится с ними, развязывает и завязывает свертки. Вот Чартков замечает, что один сверток лежит несколько поодаль от старика. Он быстро хватает его. Старик уходит в картину, но через некоторое время возвращается и приближается к Чарткову… Художник просыпается, думает что сон закончился. Но вот картина опять будто оживает, а сам он обнаруживает, что не лежит в кровати, а стоит перед ней… Лишь с третьего раза Чартков просыпается по-настоящему.

На следующий день приходит хозяин квартиры с квартальным требовать денег. Квартальный подходит к картине, берет ее за раму. Портрет падает, и художник замечает, как из него вываливается сверток. Он быстро подбирает его, пока никто не заметил. Чартков обещает на следующий же день рассчитаться с долгами.

Оставшись один, художник разворачивает сверток и обнаруживает в нем много денег. Он сначала хочет купить все нужное для работы и создавать шедевры, ни на что не отвлекаясь. Однако жажда развлечений и славы побеждает. Чартков идет к портному, в парикмахерскую, в ресторан, покупает кучу ненужных вещей, снимает шикарную квартиру. Он дает объявление в газету о своих услугах. После этого к нему начинают приходить богатые клиенты. Чартков пишет с них портреты, стараясь угодить им, растрачивая впустую свой талант.

Он становится очень известным, вращается в свете. У него появляются ученики. Проходят годы. Чартков уже почтенный господин. У него появляется страсть к накопительству. Его приглашают на экзамены, в комитеты. Однажды его приглашают на выставку оценить нашумевшую работу одного его товарища, который когда-то уехал в Рим, где самоотверженно трудился на поприще живописи. Картина этого художника потрясает Чарткова. Она пробуждает в нем то, что давно уснуло в нем: чувствительность, вдохновение, способность ценить прекрасное.

С Чартковым случается истерика, он плачет у всех на виду. Он возвращается к себе и в порыве вдохновения пытается создать изображение падшего ангела, но у него ничего не выходит: кисть его привыкла к одним и тем же позам, выражениям лиц, к заученным движениям, и не может воплотить фантазию художника.

Чартков приходит в ярость. Он распоряжается унести все свои работы, так как, прозрев, видит, насколько они бездарны. Чартков рассматривает свои ранние картины и с горечью отмечает, что у него был талант. Тут ему на глаза попадается портрет старика. Он вспоминает, что клад, найденный в нем, стал искушением, погубившим его талант.

В бешенстве он скупает все лучшие картины талантливых художников, невзирая на их стоимость, и безжалостно уничтожает их. Он заболевает горячкой, у него мутнеет рассудок, и через некоторое время Чартков окончательно сходит с ума. Все люди представляются ему ужасными портретами. Они глядят отовсюду своими неподвижными глазами… Бывшие приятели и знакомые теперь сторонятся Чарткова. В скором времени он умирает. На этом заканчивается первая часть повести, автор которой - Н.В. Гоголь ("Портрет").

Краткое содержание второй части

Однажды в Петербурге проходил аукцион, на котором, в числе прочих, была выставлена эта злополучная картина. Уже набили большую цену, но тут обратил на себя внимание молодой художник лет 35. Он рассказал историю, которая очень увлекла слушателей.

Начал художник издалека, с описания Коломны и ее жителей. Это тихая часть города, где живут ничем не примечательные и небогатые люди. Однако был среди них один ростовщик, который очень отличался от других жителей Коломны. Это был старик азиатской внешности, высокого роста, с пронзительными глазами. Отец рассказчика, завидев его, не мог не сказать: "Дьявол!". Об этом ростовщике ходили жуткие слухи. Будто бы с теми, кто брал у него в долг, в скором времени случалось какое-нибудь несчастье.

К примеру, был один меценат, человек высоких достоинств и стремлений. О его выдающихся качествах стало известно самой Екатерине II, которая предоставила ему место, соответствующее его достоинствам. Этот меценат активно покровительствовал наукам и искусствам, и однажды сильно поиздержался. Он решил занять денег у того злополучного ростовщика. После этого в меценате проснулась подозрительность. Во всем ему начала мерещиться Французская революция. Много людей сделал он несчастными. В конце концов императрица узнала об этом. Мецената отстранили от должности, всеобщее презрение обрушилось на него. Он сошел с ума и вскоре умер.

Была еще история об одном молодом человек знатного происхождения. Юноша хотел жениться на первой красавице Петербурга. Он был страстно влюблен в нее, и она отвечала взаимностью. Однако родители девушки были против их брака, так как претендент был не очень богат. Тогда жених отправился в Коломну к тому ростовщику и сделал у него большой заем. Он начал устраивать роскошные приемы, и в конце концов родители девушки, видя, что у жениха есть деньги, согласились на их свадьбу.

Но после свадьбы молодой человек сильно изменился. Он начал ревновать свою супругу, кричать на нее, дошло даже до побоев. Та не выдержала и заговорила о разводе. В припадке ярости муж набросился на нее с ножом и, вероятно, зарезал бы, если бы его не остановили. Тогда он вонзил нож в себя. Так закончилась его жизнь.

Было еще множество подобных историй. В конце концов по городу распространились слухи о том, что в этом ростовщике живет нечистая сила. Старухи предпочитали голодать и даже умирали, но отказывались брать у него заем. Лучше погубить тело, но спасти душу.

Отец рассказчика был талантливым благочестивым художником-самоучкой. Он писал картины на религиозные темы, получал заказы для церкви. Как-то раз поступил заказ написать духа тьмы. Художник как раз раздумывал над картиной, как вдруг к нему пришел тот самый ростовщик с просьбой нарисовать его портрет. "Вот с кого я напишу духа тьмы, сам на картину просится", - подумал художник.

Но писать портрет ростовщика оказалось непросто. Чем дольше работал художник, тем сильнее ощущал он какое-то непонятное чувство смятения в своей душе. Наконец он не мог больше выносить этого гнетущего чувства и сказал ростовщику, что не может закончить портрет. Тот бросился к нему в ноги, сказал, что скоро умрет, но не хочет умереть совсем, что если картина удастся, жизнь его продолжится в этом портрете.

Хотя портрет и остался незавершенным, но художнику удалось сделать его "живым". Ростовщик на другой день умер. После случая с портретом странная перемена произошла в характере художника. В нем появилась зависть к достижениям других. Один его ученик, подававший большие надежды, которым художник гордился и всячески поощрял его, однажды получил хороший заказ. Раньше это только обрадовало бы учителя, но теперь он почувствовал зависть. Художник добился того, что на этот заказ был объявлен конкурс, в котором он принял участие. Отец рассказчика создал работу, которая была на голову выше остальных. Все уже думали, что заказ будет за ним. Но вот одно духовное лицо заметило, что в лицах на картине нет ничего святого, а, напротив, есть что-то демоническое. Они вносят смятение в душу. Заказ все-таки получил ученик художника.

Отец рассказчика, вернувшись домой, вознамерился уничтожить злополучный портрет. Но его остановил друг, который попросил его отдать ему эту картину. Однако через некоторое время друг сообщил ему, что избавился от картины, так как ему начали сниться странные сны. Он отдал портрет своему племяннику, но и с тем стали происходить странные вещи. Племянник продал его собирателю картин.

Отец рассказчика решил уйти в монастырь. Там ему предложили написать образ, но художник сказал, что пока недостоин. Он долго молился, совершал различные аскезы в пустыне. Лишь после этого он взялся за работу. Рождество Иисуса, изображенное на его картине, поразило всех. Вся братья встала на колени перед новым образом.

Окончив Академию, рассказчик решил повидаться с отцом. Тот попросил его отыскать злополучный портрет и уничтожить.

Тут взгляды рассказчика и слушателей устремились в сторону портрета. Но его уже не было на стене. Вероятно, кто-то, воспользовавшись вниманием слушателей, украл картину. На этом завершается повесть Гоголя "Портрет" (краткое содержание по частям).

Нигде не останавливалось столько народа, как перед картинною лавочкою на Щукином дворе. Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками, покрыты темнозеленым лаком, в темножелтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах, нежели на человека – вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами. Сверх того, двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками произведений, отпечатанных лубками на больших листах, которые свидетельствуют самородное дарованье русского человека. На одном была царевна Миликтриса Кирбитьевна, на другом город Иерусалим, по домам и церквам которого без церемонии прокатилась красная краска, захватившая часть земли и двух молящихся русских мужиков в рукавицах. Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей-куча. Какой-нибудь забулдыга-лакей уже, верно, зевает перед ними, держа в руке судки с обедом из трактира для своего барина, который, без сомнения, будет хлебать суп не слишком горячий. Перед ним уже, верно, стоит в шинели солдат, этот кавалер толкучего рынка, продающий два перочинные ножика; торговка-охтенка с коробкою, наполненною башмаками. Всякой восхищается по-своему: мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьёзно; лакеи-мальчики и мальчишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга нарисованными карикатурами; старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы где-нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ, и посмотреть, на что он смотрит. В это время невольно остановился перед лавкою проходивший мимо молодой художник Чартков. Старая шинель и нещегольское платье показывали в нем того человека, который с самоотвержением предан был своему труду и не имел времени заботиться о своем наряде, всегда имеющем таинственную привлекательность для молодости. Он остановился перед лавкою и сперва внутренно смеялся над этими уродливыми картинами. Наконец, овладело им невольное размышление: он стал думать о том, кому бы нужны были эти произведения. Что русской народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей, на объедал и обпивал, на Фому и Ерему, это не казалось ему удивительным: изображенные предметы были очень доступны и понятны народу; но где покупатели этих пестрых, грязных, масляных малеваний? кому нужны эти фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором выразилось всё глубокое его унижение? Это, казалось, не были вовсе труды ребенка-самоучки. Иначе в них бы, при всей бесчувственной карикатурности целого, вырывался острый порыв. Но здесь было видно просто тупоумие, бессильная, дряхлая бездарность, которая самоуправно стала в ряды искусств, тогда как ей место было среди низких ремесл, бездарность, которая была верна однакож своему призванию и внесла в самое искусство свое ремесло. Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!.. Долго стоял он пред этими грязными картинами, уже наконец не думая вовсе о них, а между тем хозяин лавки, серенький человечек, во фризовой шинели, с бородой небритой с самого воскресенья, толковал ему уже давно, торговался и условливался в цене, еще не узнав, что ему понравилось и что нужно. «Вот за этих мужичков и за ландшафтик возьму беленькую. Живопись-то какая! просто глаз прошибет; только-что получены с биржи; еще лак не высох. Или вот зима, возьмите зиму! Пятнадцать рублей! Одна рамка чего стоит. Вон она какая зима!» Тут купец дал легкого щелчка в полотно, вероятно, чтобы показать всю доброту зимы. «Прикажете связать их вместе и снести за вами? Где изволите жить? Эй, малый, подай веревочку». – Постой, брат, не так скоро – сказал очнувшийся художник, видя, что уж проворный купец принялся не в шутку их связывать вместе. Ему сделалось несколько совестно не взять ничего, застоявшись так долго в лавке, и он сказал: «А вот постой, я посмотрю, нет ли для меня чего-нибудь здесь» и, наклонившись, стал доставать с полу наваленные громоздко, истертые, запыленные старые малеванья, непользовавшиеся, как видно, никаким почетом. Тут были старинные фамильные портреты, которых потомков, может быть, и на свете нельзя было отыскать, совершенно неизвестные изображения с прорванным холстом, рамки, лишенные позолоты, словом, всякой ветхой сор. Но художник принялся рассматривать, думая втайне: «авось что-нибудь и отыщется.» Он слышал не раз рассказы о том, как иногда у лубочных продавцев были отыскиваемы в сору картины великих мастеров. Хозяин, увидев, куда полез он, оставил свою суетливость и, принявши обыкновенное положение и надлежащий вес, поместился съизнова у дверей, зазывая прохожих и указывая им одной рукой на лавку… «Сюда, батюшка; вот картины! зайдите, зайдите; с биржи получены.» Уже накричался он вдоволь и большею частью бесплодно, наговорился досыта с лоскутным продавцем, стоявшим насупротив его также у дверей своей лавочки, и наконец, вспомнив, что у него в лавке есть покупатель, поворотил народу спину и отправился во внутрь ее. «Что, батюшка, выбрали что-нибудь?» Но художник уже стоял несколько времени неподвижно перед одним портретом в больших, когда-то великолепных рамах, но на которых чуть блестели теперь следы позолоты. Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлен в них. Он был драпирован в широкий азиатский костюм. Как ни был поврежден и запылен портрет; но когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника. Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и всё старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью. Когда поднес он портрет к дверям, еще сильнее глядели глаза. Впечатление почти то же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его, вскрикнула: «глядит, глядит», и попятилась назад. Какое-то неприятное, непонятное самому себе чувство почувствовал он и поставил портрет на землю.

«А что ж, возьмите портрет!» сказал хозяин.

«А сколько?» сказал художник.

«Да что за него дорожиться? три четвертачка давайте!»

«Ну, да что ж дадите?»

«Двугривенный», сказал художник, готовясь итти.

«Эк цену какую завернули! да за двугривенный одной рамки не купишь. Видно, завтра собираетесь купить? Господин, господин, воротитесь! гривенничек хоть прикиньте. Возьмите, возьмите, давайте двугривенный. Право, для почину только, вот только-что первый покупатель.» За сим он сделал жест рукой, как будто бы говоривший: «так уж и быть, пропадай картина!»

Таким образом Чартков совершенно неожиданно купил старый портрет, и в то же время подумал: зачем я его купил? на что он мне? но делать было нечего. Он вынул из кармана двугривенный, отдал хозяину, взял портрет под мышку и потащил его с собою. Дорогою он вспомнил, что двугривенный, который он отдал, был у него последний. Мысли его вдруг омрачились: досада и равнодушная пустота обняли его в ту же минуту. «Чорт побери! гадко на свете!» сказал он с чувством русского, у которого дела плохи. И почти машинально шел скорыми шагами, полный бесчувствия ко всему. Красный свет вечерней зари оставался еще на половине неба; еще домы, обращенные к той стороне, чуть озарялись ее теплым светом; а между-тем уже холодное синеватое сиянье месяца становилось сильнее. Полупрозрачные легкие тени хвостами падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходцев. Уже художник начинал мало-по-малу заглядываться на небо, озаренное каким-то прозрачным, тонким, сомнительным светом, и почти в одно время излетали из уст его слова: «какой легкой тон!» и слова: «досадно, чорт побери!» И он, поправляя портрет, беспрестанно съезжавший из-под мышек, ускорял шаг. Усталый и весь в поту, дотащился он к себе в пятнадцатую линию на Васильевской Остров. С трудом и с отдышкой взобрался он по лестнице, облитой помоями и украшенной следами кошек и собак. На стук его в дверь не было никакого ответа: человека не было дома. Он прислонился к окну и расположился ожидать терпеливо, пока не раздались наконец позади его шаги парня в синей рубахе, его приспешника, натурщика, краскотерщика и выметателя полов, пачкавшего их тут же своими сапогами. Парень назывался Никитою, и проводил всё время за воротами, когда барина не было дома. Никита долго силился попасть ключем в замочную дырку, вовсе незаметную по причине темноты.

Петербургские повести - 3

sardonios
«Н.В.Гоголь. Собрание сочинений в 6 томах. Том третий: Повести»: Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1949
Аннотация
Впервые повесть напечатана в «Арабесках» в 1835 г. Над «Портретом» Гоголь работал в течение 1833-1834 гг. В 1841-1842 гг. автор коренным образом переработал повесть, и «Портрет» был напечатан в «Современнике» в 1842 г. уже в новой редакции (читателю представлена эта вторая редакция).
Николай Васильевич Гоголь
Портрет
ЧАСТЬ I
Нигде не останавливалось столько народа, как перед картинною лавочкою на Щукином дворе. Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками, покрыты темнозеленым лаком, в темножелтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах, нежели на человека – вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами. Сверх того, двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками произведений, отпечатанных лубками на больших листах, которые свидетельствуют самородное дарованье русского человека. На одном была царевна Миликтриса Кирбитьевна, на другом город Иерусалим, по домам и церквам которого без церемонии прокатилась красная краска, захватившая часть земли и двух молящихся русских мужиков в рукавицах. Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей-куча. Какой-нибудь забулдыга-лакей уже, верно, зевает перед ними, держа в руке судки с обедом из трактира для своего барина, который, без сомнения, будет хлебать суп не слишком горячий. Перед ним уже, верно, стоит в шинели солдат, этот кавалер толкучего рынка, продающий два перочинные ножика; торговка-охтенка с коробкою, наполненною башмаками. Всякой восхищается по-своему: мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьёзно; лакеи-мальчики и мальчишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга нарисованными карикатурами; старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы где-нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ, и посмотреть, на что он смотрит. В это время невольно остановился перед лавкою проходивший мимо молодой художник Чартков. Старая шинель и нещегольское платье показывали в нем того человека, который с самоотвержением предан был своему труду и не имел времени заботиться о своем наряде, всегда имеющем таинственную привлекательность для молодости. Он остановился перед лавкою и сперва внутренно смеялся над этими уродливыми картинами. Наконец, овладело им невольное размышление: он стал думать о том, кому бы нужны были эти произведения. Что русской народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей, на объедал и обпивал, на Фому и Ерему, это не казалось ему удивительным: изображенные предметы были очень доступны и понятны народу; но где покупатели этих пестрых, грязных, масляных малеваний? кому нужны эти фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором выразилось всё глубокое его унижение? Это, казалось, не были вовсе труды ребенка-самоучки. Иначе в них бы, при всей бесчувственной карикатурности целого, вырывался острый порыв. Но здесь было видно просто тупоумие, бессильная, дряхлая бездарность, которая самоуправно стала в ряды искусств, тогда как ей место было среди низких ремесл, бездарность, которая была верна однакож своему призванию и внесла в самое искусство свое ремесло. Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!.. Долго стоял он пред этими грязными картинами, уже наконец не думая вовсе о них, а между тем хозяин лавки, серенький человечек, во фризовой шинели, с бородой небритой с самого воскресенья, толковал ему уже давно, торговался и условливался в цене, еще не узнав, что ему понравилось и что нужно. «Вот за этих мужичков и за ландшафтик возьму беленькую. Живопись-то какая! просто глаз прошибет; только-что получены с биржи; еще лак не высох. Или вот зима, возьмите зиму! Пятнадцать рублей! Одна рамка чего стоит. Вон она какая зима!» Тут купец дал легкого щелчка в полотно, вероятно, чтобы показать всю доброту зимы. «Прикажете связать их вместе и снести за вами? Где изволите жить? Эй, малый, подай веревочку». – Постой, брат, не так скоро – сказал очнувшийся художник, видя, что уж проворный купец принялся не в шутку их связывать вместе. Ему сделалось несколько совестно не взять ничего, застоявшись так долго в лавке, и он сказал: «А вот постой, я посмотрю, нет ли для меня чего-нибудь здесь» и, наклонившись, стал доставать с полу наваленные громоздко, истертые, запыленные старые малеванья, непользовавшиеся, как видно, никаким почетом. Тут были старинные фамильные портреты, которых потомков, может быть, и на свете нельзя было отыскать, совершенно неизвестные изображения с прорванным холстом, рамки, лишенные позолоты, словом, всякой ветхой сор. Но художник принялся рассматривать, думая втайне: «авось что-нибудь и отыщется.» Он слышал не раз рассказы о том, как иногда у лубочных продавцев были отыскиваемы в сору картины великих мастеров. Хозяин, увидев, куда полез он, оставил свою суетливость и, принявши обыкновенное положение и надлежащий вес, поместился съизнова у дверей, зазывая прохожих и указывая им одной рукой на лавку… «Сюда, батюшка; вот картины! зайдите, зайдите; с биржи получены.» Уже накричался он вдоволь и большею частью бесплодно, наговорился досыта с лоскутным продавцем, стоявшим насупротив его также у дверей своей лавочки, и наконец, вспомнив, что у него в лавке есть покупатель, поворотил народу спину и отправился во внутрь ее. «Что, батюшка, выбрали что-нибудь?» Но художник уже стоял несколько времени неподвижно перед одним портретом в больших, когда-то великолепных рамах, но на которых чуть блестели теперь следы позолоты. Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлен в них. Он был драпирован в широкий азиатский костюм. Как ни был поврежден и запылен портрет; но когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника. Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и всё старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью. Когда поднес он портрет к дверям, еще сильнее глядели глаза. Впечатление почти то же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его, вскрикнула: «глядит, глядит», и попятилась назад. Какое-то неприятное, непонятное самому себе чувство почувствовал он и поставил портрет на землю.
«А что ж, возьмите портрет!» сказал хозяин.
«А сколько?» сказал художник.
«Да что за него дорожиться? три четвертачка давайте!»
«Нет.»
«Ну, да что ж дадите?»
«Двугривенный», сказал художник, готовясь итти.
«Эк цену какую завернули! да за двугривенный одной рамки не купишь. Видно, завтра собираетесь купить? Господин, господин, воротитесь! гривенничек хоть прикиньте. Возьмите, возьмите, давайте двугривенный. Право, для почину только, вот только-что первый покупатель.» За сим он сделал жест рукой, как будто бы говоривший: «так уж и быть, пропадай картина!»
Таким образом Чартков совершенно неожиданно купил старый портрет, и в то же время подумал: зачем я его купил? на что он мне? но делать было нечего. Он вынул из кармана двугривенный, отдал хозяину, взял портрет под мышку и потащил его с собою. Дорогою он вспомнил, что двугривенный, который он отдал, был у него последний. Мысли его вдруг омрачились: досада и равнодушная пустота обняли его в ту же минуту. «Чорт побери! гадко на свете!» сказал он с чувством русского, у которого дела плохи. И почти машинально шел скорыми шагами, полный бесчувствия ко всему. Красный свет вечерней зари оставался еще на половине неба; еще домы, обращенные к той стороне, чуть озарялись ее теплым светом; а между-тем уже холодное синеватое сиянье месяца становилось сильнее. Полупрозрачные легкие тени хвостами падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходцев. Уже художник начинал мало-по-малу заглядываться на небо, озаренное каким-то прозрачным, тонким, сомнительным светом, и почти в одно время излетали из уст его слова: «какой легкой тон!» и слова: «досадно, чорт побери!» И он, поправляя портрет, беспрестанно съезжавший из-под мышек, ускорял шаг. Усталый и весь в поту, дотащился он к себе в пятнадцатую линию на Васильевской Остров. С трудом и с отдышкой взобрался он по лестнице, облитой помоями и украшенной следами кошек и собак. На стук его в дверь не было никакого ответа: человека не было дома. Он прислонился к окну и расположился ожидать терпеливо, пока не раздались наконец позади его шаги парня в синей рубахе, его приспешника, натурщика, краскотерщика и выметателя полов, пачкавшего их тут же своими сапогами. Парень назывался Никитою, и проводил всё время за воротами, когда барина не было дома. Никита долго силился попасть ключем в замочную дырку, вовсе незаметную по причине темноты.
Наконец дверь была отперта. Чартков вступил в свою переднюю, нестерпимо холодную, как всегда бывает у художников, чего впрочем они не замечают. Не отдавая Никите шинели, он вошел вместе с нею в свою студию, квадратную комнату, большую, но низенькую, с мерзнувшими окнами, уставленную всяким художеским хламом: кусками гипсовых рук, рамками, обтянутыми холстом, эскизами начатыми и брошенными, драпировкой, развешанной по стульям. Он устал сильно, скинул шинель, поставил рассеянно принесенный портрет между двух небольших холстов и бросился на узкой диванчик, о котором нельзя было сказать, что он обтянут кожею, потому-что ряд медных гвоздиков, когда-то прикреплявших ее, давно уже остался сам по себе, а кожа осталась тоже сверху сама по себе, так что Никита засовывал под нее черные чулки, рубашки и всё немытое белье. Посидев и разлегшись, сколько можно было разлечься на этом узеньком диване, он наконец спросил свечу.
«Свечи нет», сказал Никита.
«Как нет?»
«Да ведь и вчера еще не было», сказал Никита. Художник вспомнил, что действительно и вчера еще не было свечи, успокоился и замолчал. Он дал себя раздеть, и надел свой крепко и сильно заношенный халат.
«Да вот еще, хозяин был», сказал Никита.
«Ну, приходил за деньгами? знаю», сказал художник, махнув рукой.
«Да он не один приходил», сказал Никита.
«С кем же?»
«Не знаю с кем… какой-то квартальный.»
«А квартальный зачем?»
«Не знаю зачем; говорит за тем, что за квартиру не плачено.»
«Ну что ж из того выйдет?»
«Я не знаю, что выйдет; он говорил, коли не хочет, так пусть, говорит, съезжает с квартиры; хотели завтра еще притти оба.»
«Пусть их приходят», сказал с грустным равнодушием Чартков. И ненастное расположение духа овладело им вполне.
Молодой Чартков был художник с талантом, пророчившим многое: вспышками и мгновеньями его кисть отзывалась наблюдательностию, соображением, шибким порывом приблизиться более к природе. «Смотри, брат», говорил ему не раз его профессор: «у тебя есть талант; грешно будет, если ты его погубишь. Но ты нетерпелив. Тебя одно что-нибудь заманит, одно что-нибудь полюбится – ты им занят, а прочее у тебя дрянь, прочее тебе ни по чем, ты уж и глядеть на него не хочешь. Смотри, чтоб из тебя не вышел модный живописец. У тебя и теперь уже что-то начинают слишком бойко кричать краски. Рисунок у тебя не строг, а подчас и вовсе слаб, линия невидна; ты уж гоняешься за модным освещеньем, за тем, что бьет на первые глаза – смотри, как раз попадешь в английской род. Берегись; тебя уж начинает свет тянуть; уж я вижу у тебя иной раз на шее щегольской платок, шляпа с лоском… Оно заманчиво, можно пуститься писать модные картинки, портретики за деньги. Да ведь на этом губится, а не развертывается талант. Терпи. Обдумывай всякую работу, брось щегольство – пусть их набирают другие деньги. Твое от тебя не уйдет.»
Профессор был отчасти прав. Иногда хотелось, точно, нашему художнику кутнуть, щегольнуть, словом, кое-где показать свою молодость. Но при всем том он мог взять над собою власть. Временами он мог позабыть всё, принявшись за кисть, и отрывался от нее не иначе, как от прекрасного прерванного сна. Вкус его развивался заметно. Еще не понимал он всей глубины Рафаэля, но уже увлекался быстрой, широкой кистью Гвида, останавливался пред портретами Тициана, восхищался фламандцами. Еще потемневший облик, облекающий старые картины, не весь сошел пред ним; но он уж прозревал в них кое-что, хотя внутренно не соглашался с профессором, чтобы старинные мастеры так недосягаемо ушли от нас; ему казалось даже, что девятнадцатый век кое в чем значительно их опередил, что подражание природе как-то сделалось теперь ярче, живее, ближе; словом, он думал в этом случае так, как думает молодость, уже постигшая кое-что и чувствующая это в гордом внутреннем сознании. Иногда становилось ему досадно, когда он видел, как заезжий живописец, француз или немец, иногда даже вовсе не живописец по призванью, одной только привычной замашкой, бойкостью кисти и яркостью красок производил всеобщий шум и скапливал себе в миг денежный капитал. Это приходило к нему на ум не тогда, когда, занятый весь своей работой, он забывал и питье, и пищу, и весь свет, но тогда, когда наконец сильно приступала необходимость, когда не на что было купить кистей и красок, когда неотвязчивый хозяин приходил раз по десяти на день требовать платы за квартиру. Тогда завидно рисовалась в голодном его воображеньи участь богача-живописца; тогда пробегала даже мысль, пробегающая часто в русской голове: бросить всё и закутить с горя на-зло всему. И теперь он почти был в таком положении.
«Да! терпи, терпи!» произнес он с досадою. «Есть же наконец и терпенью конец. Терпи! а на какие деньги я завтра буду обедать? Взаймы ведь никто не даст. А понеси я продавать все мои картины и рисунки: за них мне за все двугривенный дадут. Они полезны, конечно, я это чувствую: каждая из них предпринята недаром, в каждой из них я что-нибудь узнал. Да ведь что пользы? этюды, попытки – и всё будут этюды, попытки, и конца не будет им. Да и кто купит, не зная меня по имени; да и кому нужны рисунки с антиков из натурного класса, или моя неоконченная любовь Психеи, или перспектива моей комнаты, или портрет моего Никиты, хотя он, право, лучше портретов какого-нибудь модного живописца? Что в самом деле? Зачем я мучусь и как ученик копаюсь над азбукой, тогда как бы мог блеснуть ничем не хуже других и быть таким, как они, с деньгами.» Произнесши это, художник вдруг задрожал и побледнел; на него глядело, высунувшись из-за поставленного холста, чье-то судорожно искаженное лицо. Два страшные глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его; на устах написано было грозное повеленье молчать. Испуганный, он хотел вскрикнуть и позвать Никиту, который уже успел запустить в своей передней богатырское храпение; но вдруг остановился и засмеялся. Чувство страха отлегло вмиг. Это был им купленный портрет, о котором он позабыл вовсе. Сияние месяца, озаривши комнату, упало и на него и сообщило ему странную живость. Он принялся его рассматривать и оттирать. Омакнул в воду губку, прошел ею по нем несколько раз, смыл с него почти всю накопившуюся и набившуюся пыль и грязь, повесил перед собой на стену и подивился еще более необыкновенной работе: всё лицо почти ожило и глаза взглянули на него так, что он наконец вздрогнул и, попятившись назад, произнес изумленным голосом: глядит, глядит человеческими глазами! Ему пришла вдруг на ум история, слышанная давно им от своего профессора, об одном портрете знаменитого Леонарда да Винчи, над которым великий мастер трудился несколько лет и всё еще почитал его неоконченным и который, по словам Вазари, был однако же почтен от всех за совершеннейшее и окончательнейшее произведение искусства. Окончательнее всего были в нем глаза, которым изумлялись современники; даже малейшие, чуть видные в них жилки были не упущены и приданы полотну. Но здесь однакоже, в сем, ныне бывшем пред ним, портрете, было что-то странное. Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета. Это были живые, это были человеческие глаза! Казалось, как будто они были вырезаны из живого человека и вставлены сюда. Здесь не было уже того высокого наслажденья, которое объемлет душу при взгляде на произведение художника, как ни ужасен взятый им предмет; здесь было какое-то болезненное, томительное чувство. «Что это? невольно вопрошал себя художник. Ведь это однако же натура, это живая натура: отчего же это странно-неприятное чувство? Или рабское, буквальное подражание натуре есть уже проступок и кажется ярким, нестройным криком? Или, если возьмешь предмет безучастно, бесчувственно, не сочувствуя с ним, он непременно предстанет только в одной ужасной своей действительности, неозаренный светом какой-то непостижимой, скрытой во всем мысли, предстанет в той действительности, какая открывается тогда, когда, желая постигнуть прекрасного человека, вооружаешься анатомическим ножем, рассекаешь его внутренность и видишь отвратительного человека. Почему же простая, низкая природа является у одного художника в каком-то свету, и не чувствуешь никакого низкого впечатления; напротив, кажется, как будто насладился, и после того спокойнее и ровнее всё течет и движется вокруг тебя. И почему же та же самая природа у другого художника кажется низкою, грязною, а между прочим он так же был верен природе. Но нет, нет в ней чего-то озаряющего. Всё равно как вид в природе: как он ни великолепен, а всё недостает чего-то, если нет на небе солнца.»
Он опять подошел к портрету с тем, чтобы рассмотреть эти чудные глаза, и с ужасом заметил, что они точно глядят на него. Это уже не была копия с натуры, это была та странная живость, которою бы озарилось лицо мертвеца, вставшего из могилы. Свет ли месяца, несущий с собой бред мечты и облекающий всё в иные образы, противуположные положительному дню, или что другое было причиною тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчего, страшно сидеть одному в комнате. Он тихо отошел от портрета, отворотился в другую сторону и старался не глядеть на него, а между тем глаз невольно сам собою, косясь, окидывал его. Наконец ему сделалось даже страшно ходить по комнате; ему казалось, как будто сей же час кто-то другой станет ходить позади его, и всякой раз робко оглядывался он назад. Он не был никогда труслив; но воображенье и нервы его были чутки, и в этот вечер он сам не мог истолковать себе своей невольной боязни. Он сел в уголок, но и здесь казалось ему, что кто-то вот-вот взглянет через плечо к нему в лицо. Самое храпенье Никиты, раздававшееся из передней, не прогоняло его боязни. Он наконец робко, не подымая глаз, поднялся с своего места, отправился к себе за ширмы и лег в постель. Сквозь щелки в ширмах он видел освещенную месяцем свою комнату и видел прямо висевший на стене портрет. Глаза еще страшнее, еще значительнее вперились в него и, казалось, не хотели ни на что другое глядеть, как только на него. Полный тягостного чувства, он решился встать с постели, схватил простыню и, приблизясь к портрету, закутал его всего. Сделавши это, он лег в постель покойнее, стал думать о бедности и жалкой судьбе художника, о тернистом пути, предстоящем ему на этом свете; а между тем глаза его невольно глядели сквозь щелку ширм на закутанный простынею портрет. Сиянье месяца усиливало белизну простыни, и ему казалось, что страшные глаза стали даже просвечивать сквозь холстину. Со страхом вперил он пристальнее глаза, как бы желая увериться, что это вздор. Но наконец уже в самом деле … он видит, видит ясно: простыни уже нет … портрет открыт весь и глядит мимо всего, что ни есть вокруг, прямо в него, глядит просто к нему во внутрь… У него захолонуло сердце. И видит: старик пошевелился и вдруг уперся в рамку обеими руками. Наконец приподнялся на руках и, высунув обе ноги, выпрыгнул из рам… Сквозь щелку ширм видны были уже одне только пустые рамы. По комнате раздался стук шагов, который наконец становился ближе и ближе к ширмам. Сердце стало сильнее колотиться у бедного художника. С занявшимся от страха дыханьем он ожидал, что вот-вот глянет к нему за ширмы старик. И вот он глянул, точно, за ширмы с тем же бронзовым лицом и поводя большими глазами. Чартков силился вскрикнуть и почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделать какое-нибудь движенье – не движутся члены. С раскрытым ртом и замершим дыханьем смотрел он на этот страшный фантом высокого роста, в какой-то широкой азиатской рясе и ждал, что станет он делать. Старик сел почти у самых ног его и вслед за тем что-то вытащил из-под складок своего широкого платья. Это был мешок. Старик развязал его, и, схвативши за два конца, встряхнул: с глухим звуком упали на пол тяжелые свертки в виде длинных столбиков; каждый был завернут в синюю бумагу и на каждом было выставлено: 1000 червонных. Высунув свои длинные, костистые руки из широких рукавов, старик начал разворачивать свертки. Золото блеснуло. Как ни велико было тягостное чувство и обеспамятевший страх художника, но он вперился весь в золото, глядя неподвижно, как оно разворачивалось в костистых руках, блестело, звенело тонко и глухо, и заворачивалось вновь. Тут заметил он один сверток, откатившийся подалее от других у самой ножки его кровати в головах у него. Почти судорожно схватил он его и, полный страха, смотрел, не заметит ли старик. Но старик был, казалось, очень занят. Он собрал все свертки свои, уложил их снова в мешок и, не взглянувши на него, ушел за ширмы. Сердце билось сильно у Чарткова, когда он услышал, как раздавался по комнате шелест удалявшихся шагов. Он сжимал покрепче сверток свой в руке, дрожа всем телом за него, и вдруг услышал, что шаги вновь приближаются к ширмам – видно старик вспомнил, что не доставало одного свертка. И вот – он глянул к нему вновь за ширмы. Полный отчаяния, стиснул он всею силою в руке своей сверток, употребил всё усилие сделать движенье, вскрикнул и проснулся. Холодный пот облил его всего; сердце его билось так сильно, как только можно было биться: грудь была так стеснена, как будто хотело улететь из нее последнее дыханье. Неужели это был сон? сказал он, взявши себя обеими руками за голову; но страшная живость явленья не была похожа на сон. Он видел, уже пробудившись, как старик ушел в рамки, мелькнула даже пола его широкой одежды, и рука его чувствовала ясно, что держала за минуту пред сим какую-то тяжесть. Свет месяца озарял комнату, заставляя выступать из темных углов ее, где холст, где гипсовую руку, где оставленную на стуле драпировку, где панталоны и нечищенные сапоги. Тут только заметил он, что не лежит в постеле, а стоит на ногах прямо перед портретом. Как он добрался сюда – уж этого никак не мог он понять. Еще более изумило его, что портрет был открыт весь и простыни на нем действительно не было. С неподвижным страхом глядел он на него и видел, как прямо вперились в него живые человеческие глаза. Холодный пот выступил на лице его; он хотел отойти, но чувствовал, что ноги его как будто приросли к земле. И видит он: это уже не сон; черты старика двинулись, и губы его стали вытягиваться к нему, как будто бы хотели его высосать … с воплем отчаянья отскочил он и проснулся. «Неужели и это был сон?» С биющимся на-разрыв сердцем ощупал он руками вокруг себя. Да, он лежит на постеле в таком точно положеньи, как заснул. Пред ним ширмы: свет месяца наполнял комнату. Сквозь щель в ширмах виден был портрет, закрытый как следует простынею – так, как он сам закрыл его. Итак, это был тоже сон! Но сжатая рука чувствует доныне, как будто бы в ней что-то было. Биение сердца было сильно, почти страшно; тягость в груди невыносимая. Он вперил глаза в щель и пристально глядел на простыню. И вот видит ясно, что простыня начинает раскрываться, как будто бы под нею барахтались руки и силились ее сбросить. «Господи, боже мой, что это!» вскрикнул он, крестясь отчаянно, и проснулся. И это был также сон! Он вскочил с постели, полоумный, обеспамятевший, и уже не мог изъяснить, что это с ним делается: давленье ли кошмара или домового, бред ли горячки, или живое виденье. Стараясь утишить сколько-нибудь душевное волненье и расколыхавшуюся кровь, которая билась напряженным пульсом по всем его жилам, он подошел к окну и открыл форточку. Холодный пахнувший ветер оживил его. Лунное сияние лежало всё еще на крышах и белых стенах домов, хотя небольшие тучи стали чаще переходить по небу. Всё было тихо: изредка долетало до слуха отдаленное дребезжанье дрожек извозчика, который где-нибудь в невидном переулке спал убаюкиваемый своею ленивою клячею, поджидая запоздалого седока. Долго глядел он, высунувши голову в форточку. Уже на небе рождались признаки приближающейся зари; наконец почувствовал он приближающуюся дремоту, захлопнул форточку, отошел прочь, лег в постель и скоро заснул как убитый самым крепким сном.
Проснулся он очень поздно и почувствовал в себе то неприятное состояние, которое овладевает человеком после угара: голова его неприятно болела. В комнате было тускло: неприятная мокрота сеялась в воздухе и проходила сквозь щели его окон, заставленные картинами или нагрунтованным холстом. Пасмурный, недовольный, как мокрый петух, уселся он на своем оборванном диване, не зная сам, за что приняться, что делать, и вспомнил наконец весь свой сон. По мере припоминанья сон этот представлялся в его воображеньи так тягостно-жив, что он даже стал подозревать, точно ли это был сон и простой бред, не было ли здесь чего-то другого, не было ли это виденье. Сдернувши простыню, он рассмотрел при дневном свете этот страшный портрет. Глаза, точно, поражали своей необыкновенной живостью, но ничего он не находил в них особенно страшного; только как будто какое-то неизъяснимое, неприятное чувство оставалось на душе. При всем том он всё-таки не мог совершенно увериться, чтобы это был сон. Ему казалось, что среди сна был какой-то страшный отрывок из действительности. Казалось, даже в самом взгляде и выражении старика как будто что-то говорило, что он был у него эту ночь; рука его чувствовала только-что лежавшую в себе тяжесть, как будто бы кто-то за одну только минуту пред сим ее выхватил у него. Ему казалось, что если бы он держал только покрепче сверток, он, верно, остался бы у него в руке и после пробуждения.
«Боже мой, если бы хотя часть этих денег!» сказал он тяжело вздохнувши, и в воображеньи его стали высыпаться из мешка все виденные им свертки с заманчивой надписью: 1000 червонных. Свертки разворачивались, золото блестело, заворачивалось вновь, и он сидел, уставивши неподвижно и бессмысленно свои глаза в пустой воздух, не будучи в состоянья оторваться от такого предмета – как ребенок, сидящий пред сладким блюдом и видящий, глотая слюнки, как едят его другие. Наконец, у дверей раздался стук, заставивший его неприятно очнуться. Вошел хозяин с квартальным надзирателем, которого появление для людей мелких, как известно, еще неприятнее, нежели для богатых лицо просителя. Хозяин небольшого дома, в котором жил Чартков, был одно из творений, какими обыкновенно бывают владетели домов где-нибудь в пятнадцатой линии Васильевского Острова, на Петербургской стороне, или в отдаленном углу Коломны – творенье, каких много на Руси и которых характер так же трудно определить, как цвет изношенного сертука. В молодости своей он был капитан и крикун, употреблялся и по штатским делам, мастер был хорошо высечь, был и расторопен и щеголь, и глуп; но в старости своей он слил в себе все эти резкие особенности в какую-то тусклую неопределенность. Он был уже вдов, был уже в отставке, уже не щеголял, не хвастал, не задирался, любил только пить чай и болтать за ним всякой вздор; ходил по комнате, поправлял сальный огарок; аккуратно по истечении каждого месяца наведывался к своим жильцам за деньгами, выходил на улицу с ключем в руке для того, чтобы посмотреть на крышу своего дома; выгонял несколько раз дворника из его конуры, куда он запрятывался спать; одним словом, человек в отставке, которому, после всей забубенной жизни и тряски на перекладных, остаются одни пошлые привычки.
«Извольте сами глядеть, Варух Кузьмич», сказал хозяин, обращаясь к квартальному и расставив руки: «вот не платит за квартиру, не платит.»
«Чтож, если нет денег? Подождите, я заплачу.»
«Мне, батюшка, ждать нельзя», сказал хозяин в-сердцах, делая жест ключем, который держал в руке; у меня вот Потогонкин подполковник живет, семь лет уж живет; Анна Петровна Бухмистерова и сарай и конюшню нанимает на два стойла, три при ней дворовых человека – вот какие у меня жильцы. У меня, сказать вам откровенно, нет такого заведенья, чтобы не платить за квартиру. Извольте сей-час же заплатить деньги, да и съезжать вон.»
«Да, уж если порядились, так извольте платить», сказал квартальный надзиратель с небольшим потряхиваньем головы и заложив палец за пуговицу своего мундира.
«Да чем платить? вопрос. У меня нет теперь ни гроша.»
«В таком случае удовлетворите Ивана Ивановича издельями своей профессии», сказал квартальный: «он, может быть, согласится взять картинами.»
«Нет, батюшка, за картины спасибо. Добро бы были картины с благородным содержанием, чтобы можно было на стену повесить, хоть какой-нибудь генерал со звездой или князя Кутузова портрет, а то вон мужика нарисовал, мужика в рубахе, слуги-то, что трет краски. Еще с него, свиньи, портрет рисовать; ему я шею наколочу: он у меня все гвозди из задвижек повыдергивал, мошенник. Вот посмотрите, какие предметы: вот комнату рисует. Добро бы уж взял комнату прибранную, опрятную, а он вон как нарисовал её со всем сором и дрязгом, какой ни валялся. Вот посмотрите, как запакостил у меня комнату, изволите сами видеть. Да у меня по семи лет живут жильцы, полковники, Бухмистерова Анна Петровна … Нет, я вам скажу: нет хуже жильца, как живописец: свинья свиньей живет, просто не приведи бог.»
И всё это должен был выслушать терпеливо бедный живописец. Квартальный надзиратель между тем занялся рассматриваньем картин и этюдов и тут же показал, что у него душа живее хозяйской и даже была не чужда художественным впечатлениям.
«Хе», сказал он, тыкнув пальцем на один холст, где была изображена нагая женщина, «предмет, того … игривый. А у этого зачем так под носом черно, табаком что-ли он себе засыпал?»
«Тень», отвечал на это сурово и не обращая на него глаз Чартков.
«Ну, ее бы можно куда-нибудь в другое место отнести, а под носом слишком видное место», сказал квартальный; «а это чей портрет?» продолжал он, подходя к портрету старика: «уж страшен слишком. Будто он в самом деле был такой страшный; ахти, да он просто глядит. Эх, какой Громобой! С кого вы писали?»
«А это с одного…» сказал Чартков, и не кончил слова: послышался треск. Квартальный пожал видно слишком крепко раму портрета, благодаря топорному устройству полицейских рук своих; боковые досточки вломились во внутрь, одна упала на пол и вместе с нею упал, тяжело звякнув, сверток в синей бумаге. Чарткову бросилась в глаза надпись: 1000 червонных. Как безумный бросился он поднять его, схватил сверток, сжал его судорожно в руке, опустившейся вниз от тяжести.
«Никак деньги зазвенели», сказал квартальный, услышавший стук чего-то упавшего на пол и не могший увидать его за быстротой движенья, с какою бросился Чартков прибрать.
«А вам какое дело знать, что у меня есть?»
«А такое дело, что вы сейчас должны заплатить хозяину за квартиру; что у вас есть деньги, да вы не хотите платить – вот что.»
«Ну, я заплачу ему сегодня.»
«Ну, а зачем же вы не хотели заплатить прежде, да доставляете беспокойство хозяину, да вот и полицию тоже тревожите?»
«Потому что этих денег мне не хотелось трогать; я ему сегодня же ввечеру всё заплачу и съеду с квартиры завтра же, потому что не хочу оставаться у такого хозяина.»
«Ну, Иван Иванович, он вам заплатит», сказал квартальный, обращаясь к хозяину. А если насчет того, что вы не будете удовлетворены, как следует, сегодня ввечеру, тогда уж извините, господин живописец.» Сказавши это, он надел свою треугольную шляпу и вышел в сени, а за ним хозяин, держа вниз голову и, как казалось, в каком-то раздумьи.
«Слава богу, чорт их унес!» сказал Чартков, когда услышал затворившуюся в передней дверь. Он выглянул в переднюю, услал за чем-то Никиту, чтобы быть совершенно одному, запер за ним дверь и, возвратившись к себе в комнату, принялся с сильным сердечным трепетаньем разворачивать сверток. В нем были червонцы, все до одного новые, жаркие как огонь. Почти обезумев, сидел он за золотою кучею, всё еще спрашивая себя, не во сне ли всё это. В свертке было ровно их тысяча; наружность его была совершенно такая, в какой они виделись ему во сне. Несколько минут он перебирал их, пересматривал, и всё еще не мог притти в себя. В воображении его воскресли вдруг все истории о кладах, шкатулках с потаенными ящиками, оставляемых предками для своих разорившихся внуков, в твердой уверенности на будущее их промотавшееся положение. Он мыслил так: не придумал ли и теперь какой-нибудь дедушка оставить своему внуку подарок, заключив его в рамку фамильного портрета. Полный романического бреда, он стал даже думать, нет ли здесь какой-нибудь тайной связи с его судьбою, не связано ли существованье портрета с его собственным существованьем, и самое приобретение его не есть ли уже какое-то предопределение. Он принялся с любопытством рассматривать рамку портрета. В одном боку ее был выдолбленный желобок, задвинутый дощечкой так ловко и неприметно, что если бы капитальная рука квартального надзирателя не произвела пролома, червонцы остались бы до скончания века в покое. Рассматривая портрет, он подивился вновь высокой работе, необыкновенной отделке глаз: они уже не казались ему страшными: но всё еще в душе оставалось всякой раз невольно неприятное чувство. «Нет», сказал он сам в себе: «чей бы ты ни был дедушка, а я тебя поставлю за стекло и сделаю тебе за это золотые рамки.» Здесь он набросил руку на золотую кучу, лежавшую пред ним, и сердце забилось сильно от такого прикосновенья. «Что с ним сделать?» думал он, уставив на них глаза. «Теперь я обеспечен по крайней мере на три года, могу запереться в комнату, работать. На краски теперь у меня есть; на обед, на чай, на содержанье, на квартиру есть; мешать и надоедать мне теперь никто не станет: куплю себе отличный манкен, закажу гипсовый торсик, сформую ножки, поставлю Венеру, накуплю гравюр с первых картин. И если поработаю три года для себя, не торопясь, не на продажу, я зашибу их всех, и могу быть славным художником.»
Так говорил он заодно с подсказывавшим ему рассудком; но извнутри раздавался другой голос слышнее и звонче. И как взглянул он еще раз на золото, не то заговорили в нем 22 года и горячая юность. Теперь в его власти было всё то, на что он глядел доселе завистливыми глазами, чем любовался издали, глотая слюнки. Ух, как в нем забилось ретивое, когда он только подумал о том! Одеться в модный фрак, разговеться после долгого поста, нанять себе славную квартиру, отправиться тот же час в театр, в кондитерскую, в …….. и прочее, и он, схвативши деньги, был уже на улице. Прежде всего зашел к портному, оделся с ног до головы, и как ребенок стал обсматривать себя беспрестанно; накупил духов, помад, нанял, не торгуясь, первую попавшуюся великолепнейшую квартиру на Невском проспекте, с зеркалами и цельными стеклами; купил нечаянно в магазине дорогой лорнет, нечаянно накупил тоже бездну всяких галстухов, более нежели было нужно, завил у парикмахера себе локоны, прокатился два раза по городу в карете без всякой причины, объелся без меры конфектов в кондитерской и зашел к ресторану французу, о котором доселе слышал такие же неясные слухи, как о китайском государстве. Там он обедал подбоченившись, бросая довольно гордые взгляды на других и поправляя беспрестанно против зеркала завитые локоны. Там он выпил бутылку шампанского, которое тоже доселе было ему знакомо более по слуху. Вино несколько зашумело в голове, и он вышел на улицу живой, бойкой, по русскому выражению: чорту не брат. Прошелся по тротуару гоголем, наводя на всех лорнет. На мосту заметил он своего прежнего профессора и шмыгнул лихо мимо его, как будто бы не заметив его вовсе, так-что остолбеневший профессор долго еще стоял неподвижно на мосту, изобразив вопросительный знак на лице своем. Все вещи и всё, что ни было: станок, холст, картины, были в тот же вечер перевезены на великолепную квартиру. Он расставил то, что было получше, на видные места, что похуже, забросил в угол, и расхаживал по великолепным комнатам, беспрестанно поглядывая в зеркала. В душе его возродилось желанье непреоборимое схватить славу сей же час за хвост и показать себя свету. Уже чудились ему крики: «Чартков, Чартков! видали вы картину Чарткова? Какая быстрая кисть у Чарткова! Какой сильный талант у Чарткова!» Он ходил в восторженном состоянии у себя по комнате – уносился ни весть куда. На другой же день, взявши десяток червонцев, отправился он к одному издателю ходячей газеты, прося великодушной помощи; был принят радушно журналистом, назвавшим его тот же час «почтеннейший», пожавшим ему обе руки, расспросившим подробно об имени, отчестве, месте жительства, и на другой же день появилась в газете вслед за объявлением о новоизобретенных сальных свечах статья с таким заглавием: О необыкновенных талантах Чарткова: «Спешим обрадовать образованных жителей столицы прекрасным, можно сказать, во всех отношениях приобретением. Все согласны в том, что у нас есть много прекраснейших физиогномий и прекраснейших лиц, но не было до сих пор средства передать их на чудотворный холст, для передачи потомству; теперь недостаток этот пополнен: отыскался художник, соединяющий в себе, что нужно. Теперь красавица может быть уверена, что она будет передана со всей грацией своей красоты воздушной, легкой, очаровательной, чудесной, подобной мотылькам, порхающим по весенним цветкам. Почтенный отец семейства увидит себя окруженным своей семьей. Купец, воин, гражданин, государственный муж – всякой с новой ревностью будет продолжать свое поприще. Спешите, спешите, заходите с гулянья, с прогулки, предпринятой к приятелю, к кузине, в блестящий магазин, спешите, откуда бы ни было. Великолепная мастерская художника (Невский проспект, такой-то номер) уставлена вся портретами его кисти, достойной Вандиков и Тицианов. Не знаешь, чему удивляться, верности ли и сходству с оригиналами, или необыкновенной яркости и свежести кисти. Хвала вам, художник: вы вынули счастливый билет из лотереи. Виват, Андрей Петрович (журналист, как видно, любил фамилиарность)! Прославляйте себя и нас. Мы умеем ценить вас. Всеобщее стечение, а вместе с тем и деньги, хотя некоторые из нашей же братьи журналистов и восстают против них, будут вам наградою.»
С тайным удовольствием прочитал художник это объявление; лицо его просияло. О нем заговорили печатно – это было для него новостию; несколько раз перечитывал он строки. Сравнение с Вандиком и Тицианом ему сильно польстило. Фраза: «виват, Андрей Петрович!» также очень понравилась; печатным образом называют его по имени и по отчеству – честь, доныне ему совершенно неизвестная. Он начал ходить скоро по комнате, ерошить себе волоса, то садился на кресла, то вскакивал с них и садился на диван, представляя поминутно, как он будет принимать посетителей и посетительниц, подходил к холсту и производил над ним лихую замашку кисти, пробуя сообщить грациозные движения руке. На другой день раздался колокольчик у дверей его; он побежал отворять, вошла дама, предводимая лакеем в ливрейной шинели на меху, и вместе с дамой вошла молоденькая 18-летняя девочка, дочь ее.
«Вы мсье Чартков?» сказала дама. Художник поклонился.
«Об вас столько пишут; ваши портреты, говорят, верх совершенства.

Повесть Гоголя «Портрет» - это произведение, написанное им под впечатлением от жизни в Петербурге. Сумрачный северный город вдохновил писателя на создание выдающихся творений, многие из которых продолжают восхищать современных читателей. В мистической истории о дьявольском изображении старого ростовщика заключен глубокий смысл. К сожалению, в этой статье будет изложено лишь ее краткое содержание. «Портрет» (Гоголь назвал это произведение в честь необыкновенного предмета, фигурирующего в повести) поражает своим завораживающим сюжетом. Ниже будут переданы только основные моменты его развития.

Покупка портрета

С покупки старинного полотна начинается эта захватывающая история. Не может передать всех ее нюансов краткое содержание. «Портрет» (Гоголь Н. В.) повествует о молодом художнике Черткове, который неожиданно для себя самого приобретает в лавке работу неизвестного живописца. На ней изображен старик, одетый в азиатский наряд, с бронзовым от загара лицом и необыкновенно живыми глазами. Юноша живет очень бедно, вечно должен за квартиру, но не стремится к легким заработкам, а хочет упорным и кропотливым трудом раскрыть свой талант. Однако странный портрет тревожит его душу, всю ночь юный художник видит кошмары: ему мерещится страшный старик, покидающий раму и пересчитывающий на его глазах золотые червонцы.

Новая жизнь

Повесть Гоголя «Портрет» носит мистический характер. Утром юноша неожиданно обнаруживает у себя сверток с золотыми монетами, после чего возвращает все долги, переезжает с Васильевского острова на Невский проспект и начинает новую жизнь. Сначала он хочет полностью посвятить себя искусству, но, увлеченный всевозможными соблазнами, быстро забывает об этом. Чертков приобретает модные наряды, заказывает о себе статью в газете и находит богатых заказчиков. Они ничего не смыслят в творчестве, зато щедро платят, поэтому юноша принимается рисовать красивые безделушки и быстро богатеет.

Расплата за отступничество

О неминуемой расплате за отказ от своего предназначения повествует Н. В. Гоголь. «Портрет» - это история человека, предавшего высокое искусство. Разбогатев, Чертков быстро утрачивает былую юношескую живость. Он становится модным живописцем, приобретает вес в обществе, но вместе с тем окончательно утрачивает свой талант. Однажды Академия искусств приглашает его оценить работу живописца, долгие годы стажировавшегося в Италии. Увидев это произведение, Чертков поражается его гармонии и совершенству. Он возвращается домой и пытается сам написать что-нибудь подобное. Однако огрубевшая рука уже не слушается художника, и вскоре он убеждается, что его талант иссяк. Тогда Чертковым овладевает безумная зависть и злоба. Остаток жизни он посвящает тому, что скупает на аукционах все выдающиеся полотна и беспощадно их уничтожает. Художник умирает в припадке очередного безумия, а в предсмертном бреду ему повсюду мерещатся живые глаза загадочного старика.

Ростовщик

Теперь вы знаете, о чем идет речь в первой части своей повести. О судьбе безумного художника повествует ее краткое содержание. «Портрет» (Гоголь Н. В. умеет захватить читателя) имеет и вторую часть. В ней описывается история создания загадочного изображения.

Портрет старика продают с аукциона. Покупатели долго спорят о цене, и в финале остается только два богатых претендента. Неожиданно скромно одетый человек лет тридцати пяти прерывает торги и начинает рассказывать об истории этого портрета. Много лет назад в Коломне (предместье Петербурга) жил странный ростовщик. Он обладал выдающейся внешностью: высоким ростом, бронзовым цветом кожи и резкими чертами лица. Кроме того, он был необыкновенно богат и давал деньги взаймы самым известным жителям столицы. Однако его золото никому не приносило счастья. Молодой человек, стремившийся посвятить себя служению обществу, после совместных дел с ростовщиком превратился в бесчеловечного чиновника. Страстно влюбленный юноша, взяв заем у странного старика, стал безумным ревнивцем и чуть не убил свою супругу. Жители Коломны боялись ростовщика и никогда не брали у него в долг…

Великий художник

Был страстным поклонником изобразительного искусства Н. В. Гоголь. «Портрет» - это плод размышлений писателя о роли творчества в жизни каждого человека. Далее в произведении речь идет о простом и честном живописце, который сумел своим упорным трудом и выдающимся талантом добиться признания окружающих. Однажды ростовщик обратился к нему с просьбой написать его портрет. Художник с радостью откликнулся на это предложение, но во время работы над полотном почувствовал сильное отвращение к происходящему. Он попытался остановиться, тогда старик упал перед ним на колени и раскрыл свою тайну: он готовится к смерти и хочет, чтобы его сущность воплотилась в портрете. Художник в ужасе покидает дом ростовщика, а на следующий день узнает, что тот умер. Изображение старика с тех пор хранилось в доме живописца.

Дьявольское наущение

Удивительные события описываются в произведении. О порочном влиянии мистического изображения на окружающих повествует его краткое содержание. «Портрет» (Гоголь создал эту повесть в двух редакциях) рассказывает о том, что все, кто хранил у себя это плотно, подвергались дьявольским искушениям. Честный художник внезапно начал завидовать своему ученику и попытался обойти его в конкурсе на оформление новой церкви. Только долгим монашеским служением он сумел потом искупить свою вину перед Богом и создать действительно великое произведение - картину «Рождество Иисуса». Остальные обладатели портрета также испытали на себе силу его негативного воздействия. В финале повести раскаявшийся художник завещал своему сыну найти изображение ростовщика и уничтожить его. Потомком великого живописца и был рассказчик этой захватывающей истории. Увлеченные его повествованием слушатели не заметили, как со стены исчез предмет отчаянного торга. На этом заканчивается история, написанная Н. В. Гоголем. Портрет загадочным образом исчез, возможно, был украден.

Герои повести

Так кого же можно назвать главным героем повести, которую написал Гоголь («Портрет»)? Сюжет произведения позволяет назначить на эту роль художника Черткова. Ведь в центре повествования находится история его отступничества и морального крушения. Но относительно роли, которую играют персонажи в построении произведения как единого целого, его главным героем является ростовщик. Именно о стремлении дьявольской силы с помощью золота подчинить себе искусство размышляет в своей повести Гоголь. «Портрет», смысл которого заключен автором в яркую и выразительную форму, повествует и о тайной власти денег над человеческой душой, и о высоком творчестве, способном сделаться орудием зла в порочных руках.

И, конечно, нельзя забывать о роли города Петербурга в произведении. Только здесь, по Гоголю, оживают старинные полотна, плетут свои сети демонические ростовщики и внезапно пропадают опасные портреты. Искушающий и величественный, бедный и богатый, прекрасный и обманчивый город Петербург можно также считать полноправным героем повести.

План пересказа

1. Бедный художник Чартков покупает портрет.
2. Сны Чарткова. Появление в реальности того, что он видел во сне.

3. Художник становится тщеславным. Его работы все более бездарны.
4. Потерявший талант художник видит гениальную картину, присланную из Италии.
5. Он скупает лучшие произведения искусства и уничтожает их. Смерть Чарткова.
6. Аристократ рассказывает об известном ростовщике. Истории о несчастьях людей, бравших у него деньги взаймы.
7. Портрет делает несчастным другого обладателя, затем еще многих людей.
8. Рассказ художника о дьявольской силе портрета.

Пересказ
Часть I

Повесть начинается с описания картинной лавочки на Щукином дворе. По тому, что изображали художники и что покупали в лавке посетители, уже можно судить о деградации их вкусов.

Именно перед этой лавкой остановился молодой художник Чартков. Бедное одеяние художника говорило, что он был предан своему труду и не заботился о своем наряде. Он сначала «внутренне смеялся над этими уродливыми картинами», затем задумался, «кому нужны эти фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором выразилось все глубокое его унижение?» Чартков так долго застоялся, что проворный купец уже принялся связывать вместе несколько картин, чтобы продать ему. Художнику показалось неудобным уходить ни с чем, и он стал рыться в куче старого хлама в надежде что-нибудь отыскать.

Когда хозяин обратился к Чарткову снова, тот уже стоял неподвижно перед одним портретом. «Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым... Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и все старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию странною живостью». Хозяин буквально навязал ему этот портрет. Чартков купил его, не понимая, зачем он это сделал. Настроение его тут же испортилось, «досада и равнодушная пустота обняли его в ту же минуту». Усталый, он притащился в очень бедное и грязное жилище. Дверь ему открыл Никита, натурщик, краснотерщик и выметатель полов в одном лице. Он рассказал, что приходил хозяин комнат за деньгами. Художником овладело «ненастное расположение духа».

Казалось бы, Чарткова ждало прекрасное будущее, он должен был стать великим художником, потому что у него было главное — талант, на что ему указывал еще и его профессор. Но профессор предупреждал Чарткова: «...у тебя есть талант; грешно будет, если ты его погубишь... Берегись; тебя уже начинает свет тянуть; уж я вижу у тебя иной раз на шее щегольской платок, шляпа с лоском... Обдумывай всякую работу, брось щегольство — пусть их набирают другие деньги. Твое от тебя не уйдет».

Иногда хотелось ему кутнуть, щегольнуть, но при всем том он мог взять над собою власть. Временами он мог позабыть все, принявшись за кисть, и отрывался от нее не иначе, как от прекрасного прерванного сна. Но трудностей возникало все больше и больше. Чартков влачил иногда нищенское существование, и, когда случалось, что хозяин по десять раз на дню приходил требовать плату, ему рисовалась завидная участь богатого художника. «Зачем я мучусь и, как ученик, копаюсь над азбукой, тогда как мог бы блеснуть ничем не хуже других и быть с деньгами».

Чарткова начинают тревожить странные, страшные сны. Будто портрет оживает, и из него выходит старик — призрак с тяжелыми свертками, на которых написано «1000 червонных». Ему кажется, что один сверток выпадает из рук старика, художник жадно его хватает и смотрит, не заметит ли старик. Очнуться его заставил стук в дверь. Это пожаловали хозяин и квартальный надзиратель требовать оплаты за жилье. Чартков объясняет, что платить ему пока нечем. Квартальный замечает страшный портрет, задевает его и оттуда выпадает один из таких свертков в синей бумаге с надписью «1000 червонных». Молодой человек бросается к свертку, судорожно сжимает его в руке. Ему удалось выпроводить гостей, пообещав к вечеру заплатить и съехать. Запершись в комнате, он пересчитал деньги и стал думать, откуда они могли там взяться. Он решает: «Теперь я обеспечен, по крайней мере, на три года, могу запереться в комнату, работать... И если поработаю три года для себя, не торопясь, не на продажу, я зашибу их всех, и могу быть славным художником». Но «извнутри раздавался другой голос, слышнее и звонче», словом, в Чарткове проявились человеческая слабость, жажда блеснуть, щегольнуть, пожить в свое удовольствие. И этот второй голос постепенно одерживает верх.

Чартков начинает жить по-другому: «в душе его возродилось желанье непреоборимое схватить славу сей же час за хвост и показать себя свету». Он переезжает на новую квартиру, к нему приходят первые посетители. Он пишет свой первый портрет, вкладывая в него весь имеющийся талант: «...работа его завлекла. Уже он позабыл все, позабыл даже, что находится в присутствии аристократических дам, начал даже выказывать иногда кое-какие художнические ухватки, произнося вслух разные звуки, временами подпевая, как случается с художником, погруженным всею душою в свое дело».

Он с нетерпением ждал следующего сеанса, когда сможет опять вернуться к работе. «Работа заняла его всего, весь погрузился он в кисть, позабыв опять об аристократическом происхождении оригинала. С занимавшимся дыханием видел, как выходили у него легкие черты и это почти прозрачное тело семнадцатилетней девушки».

Вскоре Чартков понимает, что его старанье, кропотливый труд, желание изобразить «всякий оттенок» человека и, наконец, его талант никому не нужны. Портрет, в который художник вложил всю душу, был не принят, а портрет Психеи, в котором обнаруживалось лишь небольшое сходство с девушкой, заказавшей картину, вызвал у дам радостный крик изумления. Художник был щедро одарен деньгами, улыбками, комплиментами, приглашениями на обеды, «словом, получил тысячу лестных наград». Портрет наделал в городе шума. Чартков был буквально атакован посетителями, которые постепенно погубили его талант. Они не понимали настоящего искусства. Каждый стремился удовлетворить свое самолюбие. И, презирая их, художник начинает им угождать: «Кто хотел Марса, он в лицо совал Марса, кто метил в Байрона, он давал ему байроновское положенье и поворот...»

Скоро он уже сам начал дивиться чудной быстроте и бойкости своей кисти. Все были в восторге и провозглашали его гением. Скоро в Чарткове нельзя было узнать скромного художника. Он позволял себе теперь изъясняться резко о других художниках и об искусстве, он возомнил себя гением, имеющим право ругать великих художников - Рафаэля и Микеланджело. До такой степени он был избалован славой, хвалой, которые были «куплены им за свои же деньги», что ему стало скучно. Знавшие Чарткова раньше не могли понять, как мог исчезнуть в нем талант, который проявился так ярко в самом начале его жизненного пути? Он перестал верить во вдохновенье, все его мысли и чувства обратились к золоту. Он «готов был обратиться в одно из тех странных существ, которых много попадается в нашем бесчувственном свете, на которых с ужасом глядит исполненный жизни и сердца человек, которому кажутся они движущимися каменными гробами с мертвецом внутри наместо сердца».

Но одно событие потрясло и всколыхнуло его «жизненный состав». Событием этим оказалось приглашение в Академию художеств для обсуждения нового, присланного из Италии произведения русского художника, одного из прежних его товарищей, который от всего отказался, все отдал искусству.

И вот Чартков в зале, где уже целая толпа посетителей. Всюду царствовало глубочайшее безмолвие. Сделав на лице выражение знатока, он поспешил приблизиться к картине; «но, Боже, что он увидел!» Чистое, непорочное, прекрасное, как невеста, стояло перед ним произведение художника. Скромно, божественно, невинно и просто, как гений, возносилось оно над всеми. «И стало ясно даже непосвященным, какая неизмеримая пропасть существует между созданьем и простой копией с природы». Душа Чарткова оживает, наступает прозрение. Он понял, что отверг великий дар природы - талант художника. И все это - ради золота, ради положения в обществе. Он опустился, утратил бескорыстные связи с людьми, привязался к миру богатства, вещей. И тогда «почти бешенство готово было ворваться к нему в душу», «он узнал ту ужасную муку, которая в юноше рождает великое, но в перешедшем за грань мечтаний обращается в бесплодную жажду: ту страшную муку, которая делает человек способным на ужасные злодеяния. Им овладела ужасная зависть, зависть до бешенства». С тех пор начал скупать он лучшие произведения искусства, приносил их домой и с яростью дикого зверя уничтожал эти полотна. «Вечная желчь присутствовала на лице его». У Чарткова стали появляться припадки бешенства и безумия. Все это вылилось в ужасную болезнь. За три дня он умер, «труп его был страшен». В комнате ничего не осталось от его огромных богатств, но обнаружили только изрезанные куски высоких произведений искусства.

Часть II

В одном из домов богатых любителей искусств происходила аукционная продажа вещей. Собралось много купцов, знатоков-аристократов и бедных благородных господ, которые приходят лишь для того, чтобы узнать, чем все закончится. Внимание всех присутствующих привлек портрет какого-то азиата со странным выражением на лице. «Обступившие были поражены необыкновенной живостью глаз». Многие состязавшиеся уже отказались от портрета, потому что цена была огромная. Остались два известных аристократа, которые «набили бы, вероятно, цену до невозможности», если бы один из присутствующих не сказал, что он имеет право на этот портрет как никто другой: «Все меня уверяет, что портрет есть тот самый, которого я ищу».

В окружающих разыгралось любопытство. Господин начал свой рассказ. Речь шла об одном ростовщике, который поселился среди бедных людей. Этот ростовщик был азиат, снабжающий нуждающихся небольшими суммами за большие проценты. Странным было то, что каждый, кто получал от него деньги, оканчивал жизнь несчастным образом.

В среде тогдашнего аристократического общества обратил на себя внимание молодой меценат. Он был отмечен самой государыней. Этот молодой человек окружил себя художниками, поэтами, учеными, старался дать им работу, всячески помогал. Немного поиздержавшись и чтобы не отстать от своего дела, обратился он к известному ростовщику. Сделав заем, через некоторое время наш герой совершенно изменился, «стал гонителем, преследователем развивающегося таланта». Сделался подозрительным, начал писать несправедливые доносы, многих сделал несчастными. Дело дошло до государыни. Этот вельможа был наказан и отстранен от места. Соотечественники на него смотрели осуждающе. Его тщеславная душа страдала; «гордость, обманутое честолюбие, разрушившиеся надежды, все соединились вместе, и в припадках страшного безумия и бешенства прервалась его жизнь».

Другая история - история любви. В одну из красавиц северной столицы влюбился юноша, который показался ее родственникам «неравною партией». Ему было отказано. Он оставил столицу и возвратился спустя некоторое время очень богатым. Отец девушки дал согласие. Поговаривали, что этот молодой человек так разбогател, потому что вошел в какие-то условия с ростовщиком. Весь Петербург завидовал этой красивой паре. Но счастье их длилось недолго. Муж стал сильно ревновать свою красавицу жену, оскорблять, бить ее. А когда она заговорила о разводе, чуть не убил ее ножом. Ему помешали, и он в порыве отчаяния убил себя.

Множество примеров было и в низших классах. Люди стали бояться ростовщика.

Настоящим сюжетом этой истории явился отец нашего рассказчика. Отец был замечательный человек, художник-самоучка, самородок. Ему давали заказы в церкви. Одна из работ заняла его очень сильно: нужно было поместить на картине духа тьмы. Часто размышлял он о том, что нужно бы написать дьявола с ростовщика. Однажды ростовщик явился к художнику сам и попросил нарисовать с него портрет: «Я, может быть, скоро умру, детей у меня нет; но я не хочу умереть совершенно, я хочу жить». Художник согласился и стал писать портрет. Прежде всего, он старался изобразить глаза, но чем больше углублялся в них, тем тяжелее ему приходилось: «Эти глаза вонзались ему в душу и производили в ней тревогу непостижимую». Наконец он бросил кисть и сказал, что более не может писать. Ростовщик упал в ноги, молил закончить портрет, говорил, что «уже он тронул своею кистью его живые черты, что если он передаст их верно, жизнь его сверхъестественною силою удержится в портрете, что он чрез то не умрет совершенно, что ему нужно присутствовать в мире». Отец в ужасе от услышанного бросился вон из комнаты. Вскоре от ростовщика пришла старуха и принесла портрет, сказав, что «хозяин не хочет портрета и не дает за него ничего». Вечером того же дня ростовщик умер.

В отце произошла перемена. Он стал чувствовать зависть к одному из своих учеников. А когда тот получил заказ на картину для одной богатой церкви, то его это и вовсе взорвало. Он добился того, что на картину был объявлен конкурс. Запершись в своей комнате, он написал лучшее из своих произведений. Когда картины были выставлены, одна духовная особа заметила, что в лицах нет святости, «будто рукою художника водило нечистое чувство». Отец с ужасом увидел, что всем лицам он придал глаза ростовщика. В бешенстве возвратился он домой, всех разогнал, переломал кисти и хотел сжечь мольберт. Но ему помешал его друг-художник, убедив отдать портрет ему.

Постепенно отец стал успокаиваться, но несчастья начали преследовать его друга. Он это связывал каким-то образом с портретом. Друг тоже поспешил избавиться от него, отдав племяннику, тот в свою очередь еще кому-то. Так портрет начал странствовать по свету.

Отец чувствовал за собой вину, грех и поэтому стал отшельником, на несколько лет поселившись в пустыне. Вернувшись, он пришел в обитель и сказал, что готов писать картину. Это было рождество Иисуса. Целый год писал он, не выходя из кельи. Это стоило того. Умиленный настоятель сказал, что кистью художника водила высшая сила. В это время окончил Академию художеств наш рассказчик и вернулся после двенадцатилетней разлуки.

Отец рассказал сыну о происшествии, случившемся в его жизни, завещал беречь свой талант: «Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою». И просил исполнить просьбу: «Если тебе случится увидеть где-нибудь тот портрет,., во что бы то ни было истреби его...»

Пока все завороженно слушали этот рассказ, портрет со стены исчез: «Кто-то успел уже стащить его...»