Прощание с летом. Паустовский «Прощание с летом С самоваром в комнате сразу становится

деревце. люблю его зелёные листочки. они шелестят даже при лёгком ветре. это веселое деревце всем радостно улыбается. издавна русские крестьяне сажали ветвистую рябину около дома. цветёт рябина в мае.

2.Кто больше?Запишите как можно больше прилагательных,которые могут сочетаться со словом рябина

3.Выпишите все глагольные словосочетания гл+сущ.,нареч+гл.

С давних времен огонь был необходим человеку для света, приготовления пищи, тепла. Но нашлись люди, захотевшие использовать огонь ради наживы. Так огонь породил огнестрельное оружие, несущее людям смерть.Мы никому не грозим огнем. Мы за добрый огонь, радостный и мирный, помогающий людям в труде и отдыхе. Собираются у зажженного костра ребята в лагере, в далекой тайге горят походные костры геологов, штурмующих никем не исследованные места. Огонь, вырывающийся из сопла могучих ракет, помогает человеку подняться в космос.Мы за пламя в топках заводов, за ярко освещенные окна домов, за огонь человеческих сердец, любящих труд, жизнь, радость.
Мы за огонь нерушимой дружбы, зажигающийся над олимпийскими стадионами. Мы за людей, работающих с огоньком, помогающих своим трудом строить хорошую, счастливую жизнь.

1) Высоко вверху, где смыкались тёмные мохнатые верхушки деревьев, мерцали редкие звёзды.
2) Оказывается, существует такая интересная награда, которую присуждают сами дети-радиослушатели.

Выпишите из предложения подчинительное словосочетание со связью примыкание:
1) Врачи запретили знаменитому живописцу рисовать из-за губительного воздействия красок.
2) Молодая сухощавая женщина медленно идёт к дому с коромыслом на плече. И кажется, что вместе с ношей несёт она нелёгкую свою думу.

Всякий может взять глину, краски, мел, молоко. Но ничего не выйдет, если нет умения. А когда наблюдаешь за работой дымковской мастерицы, кажется всё просто. Вот она отщипнула от глины кусочек, раскатала его колбаской, вот взяла глины побольше, расшлёпала в лепёшку, вот свернула лепёшку воронкой, оказалось - это юбочка. Сверху приделала голову, руку, колбаску изогнула коромыслом, вылепила крохотные ведёрки. Стоит водоноска влажная, коричневая, сохнет, светлеет.

Мастерство дымковских мастериц идёт из глубины веков.Это начало знания для ребёнка о жизни. Он и играл и входил в мир, который его окружает. И мир этот был прекрасен: высокие гордые шеи коней оплетали чёрные витые гривы, русские печи расцветали розами, нарядные деточки прижимались к расписным подолам матерей, отцы шли за сохой по золотой пашне, ручные медведи плясали под игру своей балалайки.Одна дымковская вятская игрушка в состоянии преобразить, сделать праздничной квартиру.

амовар - водогрейный для чаю сосуд, большей частью медный с трубою и жаровнею внутритакое определение мы встречаем уже в 1860-е годы в Толковом словаре русского языка В. И. Даля. В словаре указано функциональное предназначение самовара - нагревать воду, но для русского быта и всего уклада жизни самовар значил гораздо больше, чем просто водонагревательный прибор.

Самовар был для русского человека своеобразным символом семейного очага, уюта, дружеского общения. Наличие в доме самовара свидетельствовало о материальном достатке. За самоваром нередко решались серьезные деловые вопросы, без самовара не обходились в самых жарких творческих и политических дискуссиях.Самовар был необходим и в доме столичного петербургского аристократа, и в трактире или чайной для посадского небогатого люда. На протяжении XIX и XX веков самовар стал характернейшим символом рус ского быта, центральным предметом чаепития, которое уже в XIX веке в России стало рассматриваться как часть национальной культурной тради ции. Будучи украшением дома, самовар с момента своего появления занял особое место среди медных бытовых изделий, очень быстро став одним из самобытнейших предметов русского декоративно-прикладного искусства. Художественное оформление самоваров было способно удовлетворить все многообразие художественно-эстетических запросов различных слоев рус ского общества. амовар кипит - уходить не велитамовар, что море Соловецкое, пьют из него за здоровье молодецкоеэти и многие другие шутливые пословицы отражали то уважительно-доброе отношение к самовару, которое он заслужил на протяжении нескольких столетий. Многие русские поэты и писатели посвятили немало прекрасных строк самовару. А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, В. Г. Белинский, А. Н. Островский, Ф. М. Достоевский и Н. С. Лесков, описывая русский уклад жизни, не раз обращались к теме чаепития, с которой неразрывно связано понятие о самоваре как его неотъемлемой части. Эта тема широко вошла в русское искусство в целом. В первой поло вине XIX века появляются живописные произведения со сценами чаепития за самоваром, изображения загородных пикников с непременным самоваром и чаепитием. В конце XIX - начале XX века самовар занимает цен тральное место в натюрмортах многих русских художников (К. С. Петрова-Водкина, И. И. Машкова и других). Самовар и чаепитие были популярны и в народном искусстве. Их изображали на подносах, чайницах, деревянных и берестяных коробках, прялках. Русской айной машинойазывали самовар в Западной Европе. И действительно, вследствие формы, усиливающей акустику, он обладает удивительной способностью издавать звуки, точно указывающие на раз личные стадии кипения воды: оетумит урлитВот что писал А. И. Вьюрков в рассказе руг семьипосвященном самовару: амовар запыхтел, заклокотал, дыхнул горячим паром и, раз бросав во все стороны накаленные угольки, запел

В русской литературе можно встретить немало бытевых подробностей жизни прошедших веков, где обязательно упоминается самовар. В 1846 го ду в очерке амоскворечье в праздник. Н. Островский дал яркую образную зарисовку: в четыре часа по всему Замоскворечью слышен рокот самоваров... Если это летом, то в домах открываются все окна для прохлады, у открытого окна вокруг кипящего самовара составляются семейные картиныИздавна считались в народе аевникамиособыми почитателями чая, москвичи. Если чай пили дома, то обычно его разливала хозяйка или ее дочка. Приглашение на чай, посидеть за самоваром у москвичей почита лось знаком самого дружеского расположения. Но чай пили не только дома, так как далеко не каждая семья могла позволить себе купить доста точно дорогие по тем временам самовар и чай. Многие пользовались само варом и чаем в общественных местах - трактирах, чайных - это было значительно дешевле. В ертвых душах. В. Гоголь дал прекрасное описание трактира, в одной из комнат которого находились се старые приятели, попадающиеся всякому в небольших деревянных трактирах... а именно: заиндевевший самовар, выскобленные гладко сосновые стены, трехугольный шкаф с чай никами и чашками в углу...Самовар был обязательным предметом и в путешествии. Люди, отправлявшиеся в дальний путь, брали с собой дорожный самовар и погребец с чайницей, заварным чайником, коробкой для сахара и коробкой для бутер бродов, с ложками, чашками и блюдцами. Самовары обязательно имелись на каждой ямской, а позже железнодорожной станции, в придорожных трактирах и на постоялых дворах. В дальней дороге по бесконечным рос сийским просторам, на ямских станциях, когда меняли лошадей, на постоя лых дворах, располагаясь на отдых, совсем незнакомые между собой люди за самоваром быстро сближались, находили общие темы для разговора. Вспомните танционного смотрителя. С. Пушкина: е успел я рас платиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром... Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чая, и мы втроем начали беседовать, как будто век были знакомыА вот описание сцены на небольшой ямской станции из повести В. А. Соллогуба арантасежду тем комната наполнилась проезжающими... Делать было нечего. Василий Иванович, как человек бывалый и распорядительный, не терял времени. Уж кипящий самовар бурлил в кругу стаканов и чайных орудий. По сделанному приглашению беседа столпилась около стола, лица оживи лись, одежды распахнулись, и чай - благовонный чай, отрада русского человека во всех случаях его жизни - начал переходить из рук в руки в чашках, блюдечках и стаканах. Знакомство мало-помалу устроилось

Без самовара не обходилось ни одно народное гулянье. В праздничные дни, особенно летом, за город посидеть за самоваром, поговорить отправлялось множество народу. Так, в Москве самыми почитаемыми местами загородных гуляний были Сокольники, Марьина и Перова рощи, Петровско-Разумовское и Воробьевы горы. Начиная с первого мая до глубокой осени в местах гуляний всюду можно было встретить дымящийся, кипящий русский самовар. Возвращаясь к моей коляске,- писал М. Н. Загоскин в очерке ервое мая в Сокольникахя присел отдохнуть на скамье подле одной палатки, которая, судя по выставленному у ее дверей само вару, величиною с порядочную бочку, была одним из временных трактиров, разбросанных по всему гуляньюамовар Иван Иваныч!олотой Иван Иваныч!так уважительно величали самовар в народе. Престиж его был необычайно высок и незыблем. Недаром уже в 1920-1930-е годы самовар вручали как награду, как поощрение лучшим работникам, ударникам первых пятилеток. В наши дни история самовара продолжается. И хотя сейчас нечасто встретишь семью, где самоваром пользовались бы каждодневно, его потес нил ближайший родственник - чайник, но на праздничном столе, как и сто лет назад, самовар вне конкуренции, ни одно народное гулянье не обой дется без него. Все возрастающий интерес к истории самовара как самобытного образца русского декоративно-прикладного искусства и русского быта, необычайная популярность самовара в нашей стране почти на протяжении двухсот пятидесяти лет объясняются тем, что это неживое изделие из металла для нагревания воды имеет живую ушутак как непреходящи те понятия, олицетворением которых всегда был самовар: гостеприимство и радушие, дружеское общение, задушевная беседа, домашний покой и уют.

Старый самовар почему-то сразу вызывает улыбку. Вспоминаешь и дедушек, и бабушек, и сундучки, укрытые половиками, и гнутые «венские» стулья, и часы с боем. Посмотришь на самовар - и на душе тепло.

Самовар, действительно, был когда-то символом благополучия, уюта и гостеприимства. Поить, скажем, гостей из чайника считалось неприличным. Да и для себя самовар «ставили» не реже одного раза в день. В нем не только чай кипятили, но и варили яйца. Он был добрым домовым, этот пыхтящий, гудящий Иван Иваныч Самовар. Так что, едва образовывалась новая семья, его первым делом и покупали.

Можно себе представить, сколько их нужно было для такой страны, как Россия. Сколько домов - столько и самоваров.

И фабриканты самоварные не дремали. Особенно славились самовары тульские. В Туле было 80 самоварных фабрик. Там даже образовались целые «самоварные» династии: Тепловых, Воронцовых, Баташевых, Лялиных, Малиновых. Лучшие их самовары получали медали на ярмарках и выставках. Изображения их с гордостью выбивались на корпусах, и это было чем-то вроде знаков качества.

Каких только самоваров не делали тульские фабрики, соревнуясь друг с другом: и цилиндрические, и граненые, и в виде конуса, и «рюмки», и «банки», «вазы», и «дули», и «шары». Были гиганты, способные напоить чаем целую деревню, были и малютки, в которых 125 граммов воды закипали от спичек.

Сейчас нередко устраиваются выставки старых самоваров. Посетители ходят от одного экспоната к другому и ахают: сколько тут выдумки, мастерства, простых или затейливых украшений. Иные так просто шедевры вкуса и красоты.

Было время, когда мы, очаровавшись чайниками, перестали уважать самовары, выбрасывали их на свалку, сдавали в металлолом. Но теперь-то никто так не поступает. Теперь почти все поняли, какая это красивая, благородная и практичная вещь. Чай из самовара получается вкусный, крепкий, совсем не такой, как из чайника.

Все старые самовары мы почистили, расставили по полкам, по коллекциям, по музеям. В некоторых семьях и сейчас выставляется на обеденный стол самовар: в деревне обычный, в городе - электрический. Возродилась былая слава тульского самовара, и не только слава, но и производство.

В современной индустриальной Туле есть завод под названием «Штамп». Здесь к самовару относятся очень серьезно. Потому что это один из главных видов продукции, на которую все больше и больше спрос. Самовар требуют и наши покупатели и покупатели еще сорока стран земного шара. Какие уж тут улыбки, когда завод еле успевал выполнять заявки покупателей.

Сначала заводу казалось, что вот доведут они выпуск до полумиллиона штук в год - и все будут довольны. Какое там! «Ну, хорошо, - решил завод, - миллиона-то самоваров в год наверняка хватит».

Стали выпускать миллион. А заявки все сыпались и сыпались. Пришлось строить новый корпус, устанавливать два конвейера. Сейчас выпускают один миллион четыреста тысяч штук самоваров семнадцати разных видов. Но и этого мало! Нет самоваров на магазинных полках. Завод работает изо всех сил и обещает еще увеличить их выпуск!

Вот какое необходимое, какое серьезное дело - самовар.

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

II

За вздохом утренним мороза
Румянец уст приотворя,
Как странно улыбнулась роза
В день быстролетный сентября.

А. Фет

Далёко к северу, в глуши уездной,
Помещица, покинувшая свет,
В деревне век тянула бесполезный.
У ней был сын одиннадцати лет.
Мечтатель бледный, часто ночью звездной
Он вспоминал страну, которой нет,
И с первых детских лет единым хлебом
Жить не умел. Его крестили Глебом.

Задумчив, вял и странно молчалив,
Он не являл особенных загадок.
Порою мальчик был и шаловлив,
И надоедлив, и на сласти падок.
Любил он лес, купанье, чернослив,
Субботний звон и тихий свет лампадок,
И музыки божественная ложь
Роняла в душу Глеба пыл и дрожь.

И разом жизнь переменилась эта.
Едва сентябрьский солнца поворот
Привел с собой на осень бабье лето
И потускнел топазный небосвод,
Едва в одежды пурпурного цвета
Оделся сад, цветник и огород,
В деревню жить приехала кузина,
Хорошенькая институтка Зина.

Окончив курс, она не знала, где б
Найти себе достойного супруга.
И всё скучала. Но ребенок Глеб
Ей не годился даже в роли «друга».
К тому же был он странен и нелеп:
Как посреди пылающего круга
Сожженью обреченный скорпион,
Он вдруг затосковал. Он был влюблен.

Когда перед обедом, напевая,
Кузина выходила на балкон,
Ломала корку хлеба и, зевая,
Смотрела вдаль, – краснел и мялся он.
По вечерам, при лампе, вышивая,
Болтала с теткой. А со всех сторон
Шептали Глебу тени, что отныне
И жизнь его и счастье только в Зине.

Он похудел, стал поздно засыпать.
Лица его менялось выраженье.
Казалось, мальчик силился понять
Души немой могучие движенья
И не умел. Но раз, идя гулять
С кузиной и следя листов круженье,
Под жгучие напевы поздних ос,
Он замер вдруг со взором, полным слез.

В тот самый час под гомон птичьих споров
И трубный клик пролетных журавлей,
В обычный час хозяйственных дозоров
Старик гулял в тени своих аллей.
«В крови золотолиственных уборов»
Дрожали липы пятнами огней.
Старик в пальто и с записною книжкой
Шел по аллее медленно, с одышкой.

И повстречал он розу. На кусте
Последняя, она дышала жадно,
Покорная единственной мечте:
Не отцветя, увянуть безотрадно.
Но в вечной и мгновенной красоте,
Лелея в чистом сердце вздох прохладный
И умоляюще раскрыв уста,
Она была прекрасна и чиста.

Во взоре старческом слеза кипела,
Уста шептали, и томилась грудь.
О счастии нетленном сердце пело
И звало жизнь к бессмертию прильнуть.
Над миром дуновенье пролетело
И озарило тот и этот путь.
Исчезло всё, и было сердцу ясно,
Что смерть блаженна и любовь прекрасна.

А там, далёко, мальчик в буйстве грез,
В мечтах любви без слов и без ответа,
Почуял сладость тех же светлых слез,
И в первый раз познал восторг поэта.
Единый миг в единый вздох вознес
Страсть отрока и вдохновенье Фета.
И девушка, и роза в этот миг
Являли красоты единый лик.

Июль 1910. Шава

Самовар. Стихи 1913 г

У меня ли не жизнь? Чуть заря на стекле
Начинает лучами с морозом играть,
Самовар мой кипит на дубовом столе
И трещит моя печь, озаряя в угле
За цветной занавеской кровать!

Полонский

Я стихотворству, ты изданью
От юных лет обречены.
Мы водохлебы , по преданью
Нижегородской старины.
Струями волжской Ипокрены
Вспоили щедро нас Камены
И Мусагета водомет.
Теперь фонтан его поет
В лугах лазурной Альционы.
Заветы Пушкина храня,
Ты отблеск чтишь его огня
И красоты его законы;
За то тебе несу я в дар
Мой одинокий самовар.

Самовар в нашей жизни, бессознательно для нас самих, огромное занимает место. Как явление чисто русское, он вне понимания иностранцев. Русскому человеку в гуле и шепоте самовара чудятся с детства знакомые голоса: вздохи весеннего ветра, родимые песни матери, веселый призывный свист деревенской вьюги. Этих голосов в городском европейском кафе не слышно.

Человек, обладающий самоваром, уже не одинок. Ему есть с кем разделить время, от кого услышать добрый совет, близ кого отогреться сердцем. Двое собеседников в сообществе самовара теплей сближаются, понимают нежней друг друга. Целомудренная женщина подле самовара сразу овевается поэзией подлинного уюта и женственной чистоты. Сельскому жителю самовар несет возвышенный эллинский хмель, которого одичалый горожанин уже почти не знает.

И, конечно, не чай в собственном смысле рождает в нас вдохновенье; необходим тут именно самовар, медный, тульский, из которого пили отец и прадед; оттого скаредный буфетный подстаканник с кружком лимона так безотрадно-уныл и враждебен сердцу. Самовар живое разумное существо, одаренное волей; не отсюда ли явилась примета, что вой самовара неминуемо предсказывает беду?

Но всё это понятно лишь тем, кто сквозь преходящую оболочку внешних явлений умеет ощутить в себе вечное и иное. Потребно иметь в душе присутствие особой, так сказать, самоварной мистики , без которой сам по себе самовар, как таковой, окажется лишь металлическим сосудом определенной формы, способным, при нагревании его посредством горячих углей, доставить известное количество кипятку.

Владыкино

Страшно жить без самовара:
Жизнь пустая беспредельна,
Мир колышется бесцельно,
На душе тоска и мара.

Оставляю без сознанья
Бред любви и книжный ворох,
Слыша скатерти шуршанье,
Самовара воркованье,
Чаю всыпанного шорох.

Если б кончить с жизнью тяжкой
У родного самовара,
За фарфоровою чашкой,
Тихой смертью от угара!

Родился я в уездном городке.
Колокола вечерние гудели,
И ветер пел о бреде и тоске
В последний день на Масляной неделе.

Беспомощно и резко я кричал,
Водою теплой на весу обмытый,
Потом затих; лишь самовар журчал
У деревянного корыта.

Родился я в одиннадцатый день,
Как вещий Достоевский был схоронен.
В те времена над Русью встала тень
И был посев кровавый ей взборонен.

В те времена тяжелый гул стонал,
Клубились слухи смутные в столице,
И на Екатерининский канал
Уже готовились идти убийцы.

Должно быть, он, февральский этот зов,
Мне колыбель качнул крылом угрюмым,
Что отзвуки его на грани снов
Слились навеки с самоварным шумом.

Как уходящих ратей барабан,
Всё тише бьют меня мои мгновенья,
Но явственно сквозь вечный их туман
Предвечное мне слышится шипенье.

Всё так же мне о бытии пустом
Оно поет, а вещий Достоевский
Всё так же, руки уложив крестом,
Спит на кладбище Александро-Невском.

Чужой и милый! Ты кипел недолго,
Из бака налитый слугою номерным,
Но я любил тебя как бы из чувства долга,
И ты мне сделался родным.

Вздыхали фонари на розовом Арбате,
Дымился древний звон, и гулкая метель
Напоминала мне о роковой утрате;
Ждала холодная постель.

С тобой дружил узор на ледяном окошке,
И как-то шли к тебе старинные часы,
Варенье из дому и в радужной обложке
Новорожденные «Весы».

Ты вызывал стихи, и странные рыданья,
Неразрешенные, вскипали невзначай,
Но остывала грудь в напрасном ожиданье,
Как остывал в стакане чай.

Те дни изношены, как синяя фуражка,
Но всё еще поет в окне моем метель,
По-прежнему я жду; как прежде, сердцу тяжко
И холодна моя постель.

Люблю я вечером, как смолкнет говор птичий,
Порою майскою под монастырь Девичий
Отправиться и там, вдоль смертного пути,
Жилища вечные неслышно обойти.

Вблизи монастыря есть домик трех-оконный,
Где старый холостяк, в прошедшее влюбленный,
Иконы древние развесил на стенах,
Где прячутся бюро старинные в углах.
Среди вещей и книг, разбросанных не втуне,
Чернеются холсты Егорова и Бруни,
Там столик мраморный, там люстра, там комод.

Бывало, самовар с вечерен запоет
И начинаются за чашкой разговоры
Про годы прежние, про древние уборы,
О благолепии и редкости икон,
О славе родины, промчавшейся, как сон,
О дивном Пушкине, о грозном Николае.

В курантах часовых, в трещотках, в дальнем лае
Мерещится тогда дыханье старины
И воскрешает всё, чем комнаты полны.
В картинах, в грудах книг шевелятся их души.
Вот маска Гоголя насторожила уши,
Вот ожил на стене Кипренского портрет,
Нахмурился Толстой и улыбнулся Фет.

И сладостно ловить над пылью кабинетной
Былого тайный вздох и отзвук незаметный.

О, Петербург, о, город чародейный!
Я полюбил тебя, фантом туманный,
Огни витрин и окон блеск обманный,
И сырость вод, и Невский, и Литейный.
С тобой, обманщик призрачный и странный,
Я полюбил уют мой бессемейный.

Здесь чувствуешь себя нечеловеком,
Здесь явь как сон, действительность как сказка,
И вот уж не лицо на мне, а маска,
И всем я равен, принцам и калекам,
И льнет беспечность легкая, как ласка,
Как поцелуй, к моим тяжелым векам.

Здесь после дня, прошедшего без меты,
Как на экране кинемо-театра,
Развинченной походкой па-де-катра
Бреду по Невскому, купив газеты,
С коробкой карамели «Клеопатра»,
И сладки мне душистые конфеты.

А дома самовар из красной меди,
С соленым маслом, с маковой подковкой.
Быть может, гостья с римскою головкой,
Холодная и строгая, как леди?
Нет никого. Вздыхаю над «Биржевкой»,
Томлюсь в вечернем петербургском бреде.

Седых ветвей подборы,
Сорочьих лап узоры
На голубом снегу
В тиши чужой деревни,
Как в келье инок древний,
Я сердце берегу

Гуляю по дороге
Без дум и без тревоги.
Указан срок минут.
И тяжкий отдых сладок.
Без мыслей, без загадок
Пустые дни идут.

За мной дымятся трубы.
Там город, черный латник,
Грозит земле родной,
Там оскверняет губы
Красавице развратник
В постели площадной.

Вернувшись в дом постылый,
Гость, чуждый и немилый,
В окне зари пожар
Слежу я равнодушно,
И никелевый скучный
Не дышит самовар.

Но визг стрелы, сурово
Пропевшей об отмщенье,
Не трогает судьбу:
Развратник ищет снова
Ночного приключенья,
Красавица – в гробу.

Не говори мне о Шекспире.
Я верю: у тебя талант,
И ты на умственном турнире
Искуснее самой Жорж Занд.

Но красотой родной и новой
Передо мной ты расцвела,
Когда остались мы в столовой
Вдвоем у чайного стола.

И в первый раз за самоваром
Тебя узнал и понял я.
Как в чайник длительным ударом
Звенела и лилась струя!

С какою лаской бестревожной
Ты поворачивала кран,
С какой улыбкой осторожной
Передавала мне стакан!

От нежных плеч, от милой шеи
Дышало счастьем и теплом:
Над ними ангел, тихо рея,
Влюбленным трепетал крылом.

О, если б, покорившись чарам,
Забыв о книгах невзначай,
Ты здесь, за этим самоваром,
Мне вечно наливала чай!

Когда засеребрится
Туманом борода
И в вечность загорится
Предсмертная звезда,
Тогда зарей вечерней
В душе всплывает Бог
И дышится размерней
Под колокольный вздох.

О, тихая обитель!
О, звон монастыря!
Веди меня, Хранитель,
К ступеням алтаря!
Там будет жизнь легка мне,
Где благовест дрожит,
И гробовые камни
Ограда сторожит.

Сойду ли в лес, что вырос
Над городом гробов,
Взойду ль на синий клирос
В стенании псалмов,
Свечу ль пред Чудотворной
Дрожащую зажгу,
Я, грустный и покорный,
Молиться не могу.

Когда ж часы-кукушка
Пробьют восьмой удар
И принесет мне служка
Шумящий самовар,
Присев к родному чаю,
Молитву сотворю
И сердцем повстречаю
Бессмертную зарю.

Тогда в тиши счастливой,
Под схимою росы,
В молитве торопливо
Задвижутся часы,
И будет ночь легка мне,
Пока белеет ширь
И задевает камни
Крылами нетопырь.

В мире сказочного гула
Пара мерные струи.
Льдом зеркальным затянуло
Окна синие мои.

Чай с вареньем пьется сладко,
Книга ровно шелестит.
Не заправлена лампадка:
Богородица простит.

Вижу: лапы белых елей
Кротко смотрятся в окно,
За окном былых метелей
Серебрится полотно.

Стихло сердце. Только горы
Голубого хрусталя
Рядит в звездные узоры
Отрешенная земля.

Я забылся, я спокоен.
Всё узоры, гул и пар.
В Новый Год, как отрок строен,
Закипай, мой самовар!

Полдневный зной настал. Дорога нелегка.
Несу с усилием слабеющее тело,
Как будто голову мне давят облака,
Как будто подо мной земля отяготела.

По листьям золотым отцветшая весна
К долине сумрачной низводит путь отлогий.
Иду, и ни любовь, ни радости вина
Не озаряют дум божественной тревогой.

Любить? Но женщины ничтожны, как цветы,
А наслаждение напрасной длится мукой:
В чужих объятиях мгновения пусты,
Взлелеянные холодом и скукой.

На книги ли взгляну: как скучные пески,
Пыль библиотеки, иссохшее болото,
Где мысли старые кричат, как кулики,
Но валится ружье и тяжела охота.

Перегорев душой, я время провожу
В уютной праздности; ни весел, ни печален,
В пустыне легких дней, как ветер, я брожу,
Стучась под окнами чужих счастливых спален.

Мой идеал покой. О, если б я встречал
Все ночи в комнате, лазоревой и мирной,
Где б вечно на столе томился и журчал
На львиных лапках самовар ампирный!

Полдень 1905-1914

Лесная мельница меня
Встречает говором колесным
И манит в бор, к рассвету дня,
К золото-синим душным соснам.

Дышу в глубокой тишине.
Пусть быстролетно время мчалось,
Мой детский сон кивает мне:
Здесь всё по-прежнему осталось.

И через двадцать долгих лет,
Как через два коротких года,
Здесь те же птицы, и рассвет,
И та же вечная природа.

Всё те же отклики в лугах,
Всё те же ветхие строенья,
И речка в тех же берегах
Смыкает блещущие звенья.

Возле мельничной запруды
Воды пенятся грядами.
Две закинутые уды
Заплясали поплавками.

Камышей далеких чащи,
Ожидающая лодка,
Над водой полет дрожащий
Голубого зимородка.

Жизнь без мыслей, без стремленья.
Наслажденье без сознанья,
Созерцанье, вдохновенье,
Вдохновенье, созерцанье.

Когда застынут берега
И месяц встанет величавый,
Иду в туманные луга,
Где никнут млеющие травы,

Где бродят трепетные сны,
Мелькают призрачные лики,
И там, в сиянии луны,
Внимаю сов ночные крики.

Понятны мне мечты лугов:
Они со мной тоскою схожи.
О, взор луны! О, крики сов!
О, ночь, исполненная дрожи!

Эта тишь, этот ясный закат,
Комариный прерывистый писк.
Погляжу, обернувшись назад,
На серебряный месячный диск.

И пойду по тропе меж овса.
Грудь восторженным счастьем полна.
Впереди задышали леса,
А кругом тишина, тишина.

Вот я крикнул и снова иду.
Летним медом дымится трава,
Но ответного зова я жду,
И на крик отвечает сова.

Есть особый пряный запах
В лунном оклике совы,
В сонных крыльях, в мягких лапах,
В буро-серых пестрых крапах,
В позе вещей головы.

Ночи верная подруга,
Я люблю тебя, сова.
В грустных криках запах луга,
Вздохи счастья, голос друга,
Скорбной вечности слова.

Печальная сова,
Одинокая сова
Плачет в башне над могилой
В час вечерний, в час унылый,
В час, когда растет трава.

Ослепшие цветы,
Помертвелые цветы
Дышат грустью погребальной
В час вечерний, в час печальный,
В час грядущей темноты.

Безумные слова,
Несказанные слова
Рвутся из груди холодной
В час вечерний, в час бесплодный,
В час, когда кричит сова.

Кто сквозь шторы и затворы
Мне в лицо кидает взоры,
Водит яркий желтый глаз?
Кто мне сердце криком точит
И рыдает, и хохочет
В голубой полночный час?

Ты, лесная чародейка,
Вдохновенная злодейка,
Дева-хищница, сова.
Отчего, какою силой,
Слыша оклик твой унылый,
Всколыхнулась мурава?

Отчего шумит дубрава,
И налево и направо
Побежали облака?
Отчего под кручей горной
Опрозрачнел омут черный
И утихнула река?

Близко время, всё готово.
Ждать условленного слова
Притаился мрак живой,
И в удольях ночи тайной,
Необычный, неслучайный,
Раздается голос твой.

Подожди, ночная жрица!
Вместе, вещая царица,
Будем плакать при луне:
В этот час неосторожный
Смертью сладкой и тревожной
Суждено погибнуть мне.

На заре охотник, опьянен лугами,
Дышит изумленно вечером багряным,
Восхищенный, вскрикнет вместе с журавлями
И опять упьется травным океаном.

Входит, очарован, в сумрак перелеска.
Под ногой чуть слышно всхлипнуло болотце.
Медленно спустилась с неба занавеска.
Небо черплет звезды будто из колодца.

Поползли обрывки синего тумана,
Сбоку сыч пронесся медленно и косо.
Замерли громады облачного стана,
Лишь бадьи всемирной вертятся колеса.

Дали просияли звездной паутиной:
Кружево алмазов в почерневшем небе.
Опьянен охотник вечною картиной,
Позабыл о людях, позабыл о хлебе.

Сплю и слышу сквозь сон комариное пенье,
Вздохи трав, петухов отдаленные крики.
Всё летят и летят за мгновеньем мгновенья.
Кажут памяти сонной забытые лики.

С воспаленной подушки лицо подымая,
Вижу в розовых окнах дыханье рассвета:
Догорела заря серебристого мая,
Разгорается утро огнистого лета.

Зажигают его золотистые зори,
Зазывают его соловьи да кукушки,
И лугов голубое, лиловое море
Полусонного манит с горячей подушки.

Запестрели морем точки:
Золотой багряный луг.
В каждой травке и цветочке
Мне смеется старый друг.

Утопаю! Нежат тело
Душно-влажные ковры.
Пляшут тучей опьянелой
Над закатом комары.

Я как дома в этой сказке,
В этом мареве лугов,
В этой пьяной звонкой пляске
Жизнь поющих комаров.

Здесь я в прошлое поверю,
Настоящее пойму
И грядущую потерю
Без роптания приму.

От прогалин дышат росы.
Снова кончилась весна.
Безответные вопросы
Задает, круглясь, луна.

Июньский закат преисполнен блаженным покоем.
В нем чудятся шепот свиданья и вздохи разлуки.
Колышется зарево; словно вожди перед боем
К последней мечте простирают багряные руки.

Пылают и рдеют, потупясь, стыдливые зори.
Румянец их кроток, их робкие вздохи безмолвны.
Колышется зарево; словно в пурпурное море,
Подняв паруса, устремляются алые челны.

Мечты заревые нежней, их роптанье печальней.
С трещаньем стрекоз снизошли благодатные росы.
Колышется зарево; словно, склонясь над купальней,
Багряная дева струит золотистые косы.

После полдня золотого
Солнце ждет на полусклоне,
Небо, жемчуг ясно-бледный,
Утомленно замирает.
Сквозь жемчужные покровы
Проступает щит пурпурный.
Воздух звонок, в этом звоне
Дышит солнцу гимн победный.

Красный щит спустился ниже.
Склон небесный розовеет,
Льется ласковым багрянцем,
Манит сердце к вечной дали.
Реют мошки легким танцем.
Провизжав, стрижи упали
И рассыпались над речкой.
И темнеет и свежеет.
На рубиновом закате
Только красное колечко.

Где я? В царстве снов и сказок.
Шелест лодки по купавам.
Речку ивы обступили.
Стаи уток, блеск заката.
Весла шлепают по травам,
Рвут круги болотных лилий.
Встали призраки ночные.
Тишиной земля объята.
Небо крылья осенили.

Уж тянулись обозы со скрипами
И пылили с блеяньем овечки.
А она всё стояла под липами
И вертела на пальцах колечки.

Нагибаясь, рвала колокольчики,
Темно-синий венок заплетала,
Целовала заветные кольчики,
Имя тайное сладко шептала

И смотрела далёко, далёко…
Опускалась ночная завеса.
С речки песни неслись одиноко
До верхушек зубчатого леса.

Шныряли летучие мыши,
Зарю исчертили зигзагами,
А песня дышала всё тише,
Дымился туман над оврагами.

Стоит она, вертит колечки,
Мерцает рассеянным взглядом.
Затихла песня на речке,
Звезда замигала над садом.

1905 (1909)

Смолк соловей, отцвел жасмин.
Темнеет вечер всё заметней.
В глуши разросшихся куртин
Застрекотал кузнечик летний.

Что день, то громче он поет,
Как будто песней время мерит.
Ему ответно сердце бьет
И снова счастью верит, верит.

В кустах, куда ни погляжу,
Чернеет глянец спелых вишен.
Весь день по саду я брожу
И всюду мне кузнечик слышен.

От жары смеется солнце.
Распестрилося оконце,
Накалилась лавочка.
Мы в сторожке не скучаем:
Хороша клубника с чаем.
Но смотри: над молочаем
Сахарная бабочка.

Вьется, плавает, трепещет.
Солнце жжется, солнце блещет.
Дай твою булавочку.
Солнце радуется маю.
Тихо шляпу подымаю.
Я сейчас тебя поймаю,
Сахарную бабочку.

Ах, с репейника на кашки,
От черемухи к ромашке,
В куст, где свищет славочка,
Где крестовик сеть мотает,
Ах, всё выше улетает
И в прозрачном небе тает
Сахарная бабочка.

Солнце бродит по забору,
Брызжет искрами в лопух,
Паутинного узору
Разлетался липкий пух.

Подступило бабье лето.
Видно, солнцу жаль лучей.
Звуки флейты и кларнета
В дальних жалобах грачей.

Больно колется шиповник.
Гроздья алые рябин
Наклонили на крыжовник
За рубинами рубин.

Лишь у темного амбара
Ярко зелен мой лопух,
И на нем сияет пара
Изумрудных шпанских мух.

Серый, украдкой вздыхая,
Август сошел на поля.
Радостно ждет, отдыхая
В пышном уборе, земля.

Август суровый и хмурый,
Неумолимый старик,
Приподымает понурый
И отуманенный лик.

Вот он, угрюмый и дикий,
Медленно в город несет
Кузов с румяной брусникой,
Меду янтарного сот.

Яблоки рвет молчаливо,
Свозит снопы на гумно.
Слышишь, как он терпеливо
В наше стучится окно.

Хворост, согнувшись, волочит,
К печке садится, кряхтя.
Что он такое бормочет?
Не разберу я, дитя.

Дай мне холодную руку,
Дай отогреть у огня.
Август сулит нам разлуку.
Ты не забудешь меня?

<Князю А. В. Звенигородскому>

Наряд осенней рощи светел.
Вороний крик зловеще-груб.
Я рад: опять тебя я встретил,
Задумчиво склоненный дуб.

Ползет и низится долина,
Зияет и грозит овраг
И дерзко к трону властелина
Предательский заносит шаг.

Владыка, удрученный днями!
Ты помнишь ли былой простор,
Когда над вещими холмами
Впервые ветви ты простер?

Гнезда орлиного хранитель!
Всё чаще, мчась из-за реки,
Твою спокойную обитель
Тревожат хищные гудки.

Всё ближе фабрик жадный рокот,
В нем тишь лесная умерла,
Он заглушает гордый клекот
Победоносного орла.

Ловко, у меня была цель: чем скорее кончу, тем больше останется времени для чтения. Лишённый книг, я стал вялым, ленивым, меня начала одолевать незнакомая мне раньше болезненная забывчивость.

Помнится, именно в эти пустые дни случилось нечто таинственное: однажды вечером, когда все ложились спать, вдруг гулко прозвучал удар соборного колокола, он сразу встряхнул всех в доме, полуодетые люди бросились к окнам, спрашивая друг друга:

Пожар? Набат?

Было слышно, что и в других квартирах тоже суетятся, хлопают дверями; кто-то бегал по двору с лошадью в поводу. Старая хозяйка кричала, что ограбили собор, хозяин останавливал её:

Полноте, мамаша, ведь слышно же, что это не набат!

Ну, так архиерей помер...

Викторушка слез с полатей, одевался и бормотал:

А я знаю, что случилось, знаю!

Хозяин послал меня на чердак посмотреть, нет ли зарева, я побежал, вылез через слуховое окно на крышу - зарева не было видно; в тихом морозном воздухе бухал, не спеша, колокол; город сонно прилёг к земле; во тьме бежали, поскрипывая снегом, невидимые люди, взвизгивали полозья саней, и всё зловещее охал колокол. Я воротился в комнаты.

Зарева нет.

Фу ты, господи! - сказал хозяин, одетый в пальто и шапку, приподнял воротник и стал нерешительно совать ноги в калоши. Хозяйка умоляла его:

Не ходи! Ну, не ходи же...

Ерунда!

Викторушка, тоже одетый, дразнил всех:

А я знаю...

Когда братья ушли на улицу, женщины, приказав мне ставить самовар, бросились к окнам, но почти тотчас с улицы позвонил хозяин, молча вбежал по лестнице и, отворив дверь в прихожую, густо сказал:

Царя убили!

Убили-таки! - воскликнула старуха.

Убили, мне офицер сказал... Что ж теперь будет?

Позвонил Викторушка и, неохотно раздеваясь, сердито сказал:

А я думал - война!

Потом все они сели пить чай, разговаривали спокойно, но тихонько и осторожно. И на улице стало тихо, колокол уже не гудел. Два дня они таинственно шептались, ходили куда-то, к ним тоже являлись гости и что-то подробно рассказывали. Я очень старался понять - что случилось? Но хозяева прятали газету от меня, а когда я спросил Сидорова - за что убили царя, он тихонько ответил:

Про то запрещено говорить...

И всё это быстро стёрлось, затянулось ежедневными пустяками, и я вскоре пережил очень неприятную историю.

В одно из воскресений, когда хозяева ушли к ранней обедне, а я, поставив самовар, отправился убирать комнаты, - старший ребёнок, забравшись в кухню, вытащил кран из самовара и уселся под стол играть краном. Углей в трубе самовара было много, и, когда вода вытекла из него, он распаялся. Я ещё в комнатах услыхал, что самовар гудит неестественно гневно, а войдя в кухню, с ужасом увидал, что он весь посинел и трясётся, точно хочет подпрыгнуть с пола. Отпаявшаяся втулка крана уныло опустилась, крышка съехала набекрень, из-под ручек стекали капли олова, - лиловато-синий самовар казался вдребезги пьяным. Я облил его водою, он зашипел и печально развалился на полу.

Позвонили на парадном крыльце, я отпер двери и на вопрос старухи готов ли самовар, кратко ответил:

Это слово, сказанное, вероятно, в смущении и страхе, было принято за насмешку и усугубило наказание. Меня избили. Старуха действовала пучком сосновой лучины, это было не очень больно, но оставило под кожею спины множество глубоких заноз; к вечеру спина у меня вспухла подушкой, а в полдень на другой день хозяин принуждён был отвезти меня в больницу.

Когда доктор, длинный и